Жарынь - [8]

Станка, его жена, оказалась дурна собой, с кривым носом и коротким, как у козы, подбородком. Но внешняя ее неказистость, гласит хроника старичка Оклова, видна была кому угодно, только не Маджурину. В то утро среди терновника он увидел не ее смеющееся лицо, а свое. Беды в том не было: они муж и жена, делят и будут до гроба делить и красоту, и уродство. Но ему не удалось приберечь жену для праздничных дней, она вместе с ним год за годом тянула ярмо полевой работы.

И потом улыбка Маджурина, которая появлялась после трудных времен, ободряла сельчан, она говорила о том, что наступает хорошая пора.

IV

«За всех страдаю, за всех маюсь».

Бабка Мария, июль 1967 г.

Кортен

Еще не заглохли выстрелы Маджурина, а Милка уже поднялась на Зеленый холм над Бандерицей. Внизу раскинулись кроны старых вязов. Дятел с ласковой торопливостью барабанил по коре. Весна рождалась в воздухе, напоенном запахом гадючьего лука; во влажном дыхании смягчившихся в долине холодов, над пылающими холмами по ту сторону реки — там приглушенно шумело тополями сельцо Тополка; в разорванном мраке над каменным склоном, где река рассекает пополам сельцо Ерусалимско. Бандерица текла от Тополки вдоль Яницы и по долине удалялась к Ерусалимскому. Воды ее то скрывались за боками холмов и затихали с печальной внезапностью оборвавшейся песни, то появлялись из-за хребтов и пели, как поет ветер в горлышке пустого кувшина.

— Маджурин шубу украл, машины уже, наверное, на новозагорском шоссе. К вечеру доберутся до района Долина. Завтра или послезавтра вернутся с персиковыми саженцами.

Она говорила с отцом, обводя глазами обрыв над глубоким долом. Ни перед кем она не решилась бы хвалиться. Только перед отцом. В четыре года она стала спрашивать о нем мать, и та сказала, что он давно уехал из города, скитается по югу, но скоро вернется домой. В ясную погоду девочка поднималась на гору над городом и смотрела на юг. Отец все не приходил, не пришел он и позже, и хотя Милка поняла, что он не придет никогда, девочка не теряла детской веры в то, что отец когда-нибудь постучит в двери. Каждый год в январе, как только они отправлялись на юг, ее охватывала та легендарная мечтательность, которую носил в себе политический комиссар шестого отряда. В том, что в школе с ней не были строги, девочка увидела унизительное приспособленчество к отцовской смерти. В гимназии и Сельскохозяйственной академии она слыла бунтаркой, и оценка ее способностей была ниже, чем она того заслуживала. Это обостряло ее ум, и она кончила курс учебы со средними отметками, но с отличной подготовкой. Чуть только в жизни все шло гладко, Милка огорчалась — ей начинало казаться, что мир фальшив. Кончив академию прошлой весной, она поехала работать в Яницу, в район Млечный путь, чтобы быть поближе к отцу. Она решила, что здесь будет нужна миру, и не ошиблась. Милка поселилась у Христо Маджурина. У него было три дочери, все замужем в селах юга. Стана, Христова жена, приняла Милку с любовью. Эта любовь жила в запахах еды, свежевыстиранного белья, айвы, уложенной на полотняные рушники в милкиной комнате. Му́ки, принятые из-за нрава мужа, — то буйного, то покорного, — сделали эту женщину отзывчивой к чужой боли. В комнате, которую Маджурин с женой уступили Милке, когда-то два-три раза ночевал ее отец. Отец, который всего раз, тайком пробравшись в город, постоял минуту-другую над колыбелью Милки. И теперь ей по ночам часто снилось его дыхание на лице.

— Справишься сама? — спрашивал ее молодой голос.

— Мы с тобой ровесники, отец, попробую.

— Ты станешь взрослее меня. Твои дети и внуки будут старше меня, но я в свои двадцать три года всегда буду твоим отцом, дедом твоих детей. Я не оставлю вас.

Никола Керанов и Маджурин не упоминали об ее отце. В их глазах таился стыд, в котором не было упрека погибшему. Они были разные: Керанов — скор, но спотыклив, как челнок, запутавшийся в нитках, а Маджурин — медлительный, насупленный. Но они походили друг на друга той особой сдержанностью, которая сгибала плечи Керанова и сковывала его язык, заливала тенью лицо Маджурина и множила усталые морщины, давно рассекшие лицо. Когда Милка предложила облагородить долину Бандерицы, Маджурин и Керанов переглянулись с горькой усмешкой; она подумала, что ее обвиняют:

— Большой кус проглоти, большого слова не говори.

Наверное, они решили, что она собирается делать карьеру и потому поднимает шум, как каждый, кто разглагольствует о благоденствии. Она ушла от них в слезах, но в одиночку продолжала думать над тем, как облагородить долину. Поехала в окружной центр, пробыла там целую неделю, вернулась в Яницу со сметами на плодовый сад в долине Бандерицы. И увидела первые признаки пробуждения у Керанова и Маджурина.

Тогда ей вдруг показалось, что она слишком легко склонила их на свою сторону, и теперь, на Зеленом холме, ее охватила боязнь, что сад родится легко.

— Не хочу себя обманывать. — Она стала искать препятствия, которые могли бы уверить ее, что рождение будет трудным. А значит, настоящим.

Она увидела облако пыли над вязами по эту сторону реки. «Браковщик Андон Кехайов отбирает на убой старых и больных животных. Вот она, преграда». Сквозь облако цедились голоса и мычание. Милка пошла на шумы. Она встречала Андона в правлении у Керанова. На его остром, скуластом лице с тенями на щеках, в походке, скованной, будто он шагал по грязи на ходулях, читалось раскаяние. В его присутствии Керанов и Маджурин делались еще неспокойнее. Она догадывались, что их уверенность задыхается под каким-то узлом, некогда стянутым Кехайовым.