Жарынь - [9]

Тепло отхлынуло от лица девушки. Дохнуло влагой и сыростью. Она поняла, что вступила в холодную воздушную волну на дне долины. Солнце разогнало пыль, и глазам Милки открылись фигуры трех мужчин в белых халатах, сотня волов, коров и буйволов с мокрыми кругами на боках. Милка присела под кустом терновника у подножия холма. Увидела, что Кехайов с химическим карандашом в руке деревянно, как спутанный, прошел мимо худосочного вола, который все дергал шеей вправо, — видно, его впрягали в правую половину ярма, и он то и дело старался сломать оглоблю, а его били кнутом по голове; мимо старого буйвола, стоявшего с опущенной головой, — возможно, он тянул плуг в одной упряжке с ослом; мимо коровы с отпиленными ногами, — хозяин ее был в такой бедности, что во время войны спилил рога на гребешки. Он остановился перед коровой с тощим кошачьим выменем, с трудом поднял ногу, будто отклеивал ее от затвердевающей известки; черным ботинком пнул скотину в колено, она согнула ноги, Кехайов с удовольствием намочил очиненный карандаш в слюне коровы и начертил у нее на лбу лиловый крест. Марин Костелов и Гачо Танасков, помощники браковщика, погнали жертву на другой берег, в люцерну.

Марин Костелов, костистый мужик, носил броню мрачной сельской суровости, выкованную холодами и распутицей. Мальчишкой он выгнал отцовских буйволов пастись и наткнулся на сельского быка. Тот трижды ударил левого буйвола в голову. Через день буйвол сдох. Отец, известный по югу крутым нравом, высек парнишку кизиловым прутом за амбаром и бросил там умирать. Мать тайком накрыла сына свежесодранной овечьей шкурой. Лежа под едко пахнущей шкурой, Марин дал зарок, что, как вырастет, купит себе самых сильных буйволов на свете. Так он и поступал потом — с субботних новозагорских ярмарок приводил на свой двор крупных, сильных буйволов. Натерпелся он с ними лиха: такая скотина была ему не по мерке. Малорослый, с коротким шагом, он стыдился, что у него мало снопов и приходится нагружать телегу не доверху, стыдился пахать на своих исполинах куцые клочки земли, и с годами ему опротивели и земля, и скотина. А Гачо Танаскова в свое время посылали в Михов район к Петру Налбантову учиться на кузнеца. Но он оказался неспособен к ремеслу и до создания кооперативов разъезжал по селам на старой кляче, скупал овечьи шкуры. Так что оба они были отличными помощниками Андону Кехайову.

Андон с наслаждением пинал скотину под коленки и ловко метил лбы химическими крестами. Гачо и Марин Костелов с жестокостью живодеров гнали меченых в люцерну. Казалось, будто с гибелью животных умрут и ярмарочная пестрота, яростные торги с прасолами, пьянки в корчмах Нова-Загоры, Елхово и Тополовграда; мельничная суета; веселье в дни сбора винограда, длинные колоды, полные кипящего сока; трудные осенние возки с запахом теплых пирогов, замешанных ловкими женскими руками. А Андон Кехайов трудился все с тем же враждебным удовольствием. Он старался не всматриваться сквозь завесу пыли в утро, — боялся, как бы зеленая листва, вода, солнце не заставили его изменить своему долгу.

— Красота — большой предатель, — говорил он себе.

Но порой он уставал и бросал беглый взгляд на холм. В такие минуты отдыха он заметил у его подножия пестрое пятно. «Кизил зацвел, — подумал Андон в изумлении, — а утром там ничего не было!» Изумление придало зоркости, и кизил превратился в Милку, дочку погибшего политкомиссара шестого отряда Ивана Куличева — Эмила. Она начала работать в хозяйстве на год позже него. Глядя, как Керанов и Маджурин окружают ее заботой, Андон с негодованием человека, вдоволь страдавшего и терпевшего, думал, что муки, принятые ради блага людей, никогда не вознаграждаются, что борцу всегда достаются зуботычины. Он не принял Милку — из-за омерзения, какое каждый страдалец испытывает к маменькиным дочкам и сынкам. Иногда он вглядывался в плотную фигуру девушки и думал, что страсти в ней спят, что она никогда не могла бы смутить его покоя, что ее отец, достигший верха человечности, ничего не оставил дочери, кроме желания жить. Но теперь глаза его с обостренной зоркостью выхватили за жалким мычанием скота ее стан, дышащий жаждой материнства. Его охватила глухая смута — так бывало всегда, когда желчь затихала в нем. Подумав минуту-другую, он решил, что его рассуждения о человеческом самопожертвовании неправильны. «Но все же человека чаще бьют за самопожертвование, чем за что-нибудь, потому что подозревают, будто он хочет кого-то вытеснить, хотя он меньше всего думает об этом. Именно потому человеку кажется надежным окружить себя хитрецами, а отсюда приходят измены, провал отдельных людей и всего общества. Ведь предатель — всегда бывший друг, иначе как и говорить и предательстве». Со смягчившимся сердцем он посмотрел сквозь завесу пыли на светлое лицо девушки. «Нет, она не такая», — сказал себе Андон и почувствовал стыд за то, что плохо думает о людях, что наслаждается браковкой. Он медленно пересек облако, чувствуя себя красивым, влюбленным в жизнь, вышел к реке на припек. Минуту постоял среди запахов люцерны. С веселым гневом вернулся в пыль, к скоту. Над миром цвела ее улыбка, растапливала мысль о том, что жизнь — это ад, укрепляла в нем мудрый гнев на дикость, веками тянувшую жилы из крестьянина разбитыми клячами и допотопными орудиями труда.