Жарынь - [11]

До дня понуждения, когда ребенок начал ходить, Йордана не подходила к сыну, лежала на топчане под толстым домотканым одеялом и только раз в день, под вечер, вставала проветрить дом после ухода мужниной родни, что смотрела за младенцем. Дитя, сытое неприязнью девяти утробных месяцев, не знавшее вкуса материнского молока, вяло тянуло из соски коровье молоко, сучило пятками, выпрастываясь из пеленок, от этого у него могли искривиться руки и ноги, и потому няньки покрепче пеленали его, затягивая свивальники; Михо же, успокоенный тем, что у него есть дитя, довольный, что теперь он наконец-то привяжется к дому, с тихим смехом склонялся над орущим ребенком, в теплые дни выносил его в двор, и горечь уходила вперемешку с мычанием волов и блеянием овец.

На понуждение пришли родня и соседи. Дитя, которое еще не сделало ни шагу, смирно сидело на стульчике под навесом. На дворе, где дымилась навозная яма и валил пар из котла, в котором варился праздничный курбан, хозяйничала весна. Михо хотел, чтобы обряд устроили на гумне, но Йордана боялась, что дитя простудится, и гостей позвали в дом. Они расселись на подушки с тем блаженным добродушием, которое охватывает крестьян в праздничные дни. Все с нетерпением ждали, когда дитя сделает первый шаг и в его честь можно будет выпить и угоститься. Йордана в свадебном сарафане и дорогом красном платке с зелеными цветами сидела в углу на венском стуле, некогда купленном ее отцом в Адрианополе. Из синей рамки окна в комнату струились мягкие лучи солнца, они падали на рогожку, на три потрескавшиеся дубовые балки, на очаг с цепью. Угол, в котором сидела Йордана, был в тени. Кума в подбитой мехом кацавейке и бордовой шали поставила ребенка на пол и покатила к матери вареное яйцо и просяную лепешку. Мальчик, ошеломленно взглянув на венский стул в углу и сидящую на нем незнакомую высокую сухую женщину, смущенно стал искать глазами отца, ища у него поддержки. Но кума подтолкнула его к лепешке и яйцу, он пошел кривыми, заплетающимися шагами и очутился в объятиях матери. Она неуверенно засмеялась, а ребенок заплакал. Тогда Михо развязал старый платок и вытащил сухой пшеничный колос, вербовый свисток и высушенную змеиную голову. Он отошел к очагу, засвистел в свисток, и ребенок потянулся к песне. Смех озарил детское лицо — энергичное, с черными глазами, прямым носом, с твердым вырезом ноздрей. Малыш шел неуклюже, слегка враскачку, словно еще до появления на свет был кавалеристом. Доковыляв до очага, он схватил змеиную голову и швырнул в огонь. Михо поднял его к дубовым балкам, шумно целуя в лицо и в затылок.

Мальчик блаженно жил семь лет, когда до юга докатилась война, которую здесь ощутили как толчки далекого землетрясения. После рождения ребенка Михо стали близки и жена, и дом, он со сладостью отдавался крестьянскому труду. Нивы рожали щедро, овцы приносили двойни, и глава семьи раскошеливался. Не приезжал домой с пустыми руками. Йордана, уверенная, что мила мужу, что его любовь не скоро истощится, горела желанием искупить свою жестокость к младенцу. Ее загрубевшее лицо похорошело под стук ткацкого станка, тихий рокот прялки и мотовила. Она красила пряжу, ткала, шила цветную одежду мужу и сыну. Она глаз не спускала с ребенка. Он не отходил от матери, когда она окапывала огород, доила коз, пряла с соседками. Случалось, мальчик убегал и страстно предавался играм, выказывая бесстрашную, немного безжалостную к себе душу. Он прятался в пустых амбарах и гумнах, стоически выдерживая одиночество, мрак, запах плесени и тухлых саламандр, залезал в заброшенные пустые колодцы с тинистой темнотой. Михо понимал, что ребенок — его единственная опора на свете, что, случись с ним что-нибудь, жизнь раздавит его. Когда сына не было в доме, каждый детский крик казался ему предсмертным плачем сына. Он отправлялся на поиски парня, грозился избить его, но стоило ему увидеть мальчонку живым и здоровым, как сердце готово было выпрыгнуть из груди от радости и он принимался целовать его в лицо и в затылок. Но эти тревоги были вполтревоги. Годы катились плавно. В вешнюю пору они все втроем в расписной телеге ездили в поле метить ягнят, смотреть хлеба, выезжали в соседние села на праздники, пестрые от дудок, леденцов, сахарных петушков, пастилы, ярких нарядов, ледяного шербета в зеленых и красных банках под белыми зонтами, волынок и песен. Летние месяцы были пропитаны потом жнитва и молотьбы, клочковаты от серпов, телег, диканей, веялок, подслащены арбузами и прозрачным виноградом, снятыми на рассвете по росе. В осенние месяцы убирали урожай и покупали сыну новую одежу: ботинки с никелированными крючками для шнурков, кожаные шапки с бархатными наушниками, книжки с пестрыми картинками — мальчик чувствовал себя среди туманов и заморозков так, словно он был окутан теплым шелковым коконом. А зимой мир за окнами сверкал рождественским зеркалом льда, кострами на заговенье, свадебными выкриками.

Но в мире уже разгоралась война, усилились набеги контрабандистов на границу. Война нарушила блаженство мальчика. Михо мобилизовали и послали в район Искидяр строить бункеры и пулеметные гнезда. Йордана, оставшись одна с малолетком-сыном, тряслась от страха, что ночью бандиты угонят скот. Говорили, что их девять человек, а главарем у них какой-то Димков, по прозвищу Деветчия. Когда-то Деветчия батрачил у богатых мужиков, и его последний хозяин, человек надменный и сварливый, прокатился по селу верхом на батраке, сунув ему в рот ветку ежевики. Оскорбленный батрак пристукнул своего поругателя и ударился в грабежи. Деветчия, по пятам которого по всему югу ходили военные и гражданские облавы, так навострился, что мог незаметно выкрасть дитя у матери. Сельчане ставили капканы в хлевах и овчарнях, спали вооруженные в яслях, в соломе, но Деветчия обводил их вокруг пальца и угонял скот в Турцию. Разбойники в сумерки появлялись у села на тонконогих конях. Издавали воинственные крики под конское ржание и звон подков. Сельчане бросались на конское ржание, но контрабандисты рассыпались между холмами. Потом, когда люди уставали до того, что уже не чувствовали страха, воры возвращались и, спешившись, в вязаных шлепанцах, в черных накидках, бесшумно прокрадывались между домами, травили собак салом, вымоченным в азотной кислоте, отвязывали волов, буйволов, коней и вместе со скотиной испарялись в темноте. Весной по селам пронеслась весть, будто Деветчия ранен и лечит рану лавандовым спиртом. Йордане пришло в голову, что главаря можно узнать по запаху лаванды. У нее самой нос был слабый, зато сын с завязанными глазами мог по запаху отличить ячменное поле от овсяного. По ночам мать и сын ложились спать на сене в хлеву — ждали, не потянет ли откуда лавандовым спиртом. Мальчик, устав от дневных игр, быстро засыпал. Мать запретила ему играть днем. Тогда он стал убегать из дома через окно или трубу. Она привязывала его к топчану, не давала есть и пить. Держала его, привычного к ласке, в ежовых рукавицах. Сын, обмотанный веревкой, мучительно страдал от дразнящих ароматов печеного хлеба и ошпаренной крапивы, и на его переносице выступал свирепый пот.