Жарынь - [13]

Люди сидели кружками на припеке у подножия холма. В одном из кружков, где сидели Керанов и Милка, хозяйничала Маджурка. Когда муж не постился и был посговорчивей, она могла передохнуть, но тратила силы на чужие заботы: ходила убирать чужие могилы, носила еду одиноким старикам, нянчила соседских детей и внуков. Вот и сейчас она перед каждым разостлала полотенце, как положено в хлебосольном доме. Ивайло не вытерпел и начал оделять односельчан снедью, которую положила ему в котомку жена. Люди в знак благодарности кланялись.

Поев, мужики вытерли рты тыльной стороной ладони, бабы убрали крошки, и толпа под шутки Ивайло и Бочо Трещотки двинулась к оставленным лопатам. Бочо, объятый внезапной гордостью, уверял Ивайло, что, дескать, сейчас все поймут, какой он ученый. Подойдя к ямам, Бочо расстегнул шинель и заявил, что они выкопаны слишком близко одна от другой. Сельчане молча глядели на него, ожидая, что он скажет дальше, но Бочо замолчал, и тогда все вспомнили про шутку Керанова.

— Кольо, нам не впервой сажать сад! — сказал Маджурин.

— Таких садов у нас по югу никогда не бывало, — отозвался Никола Керанов. — Полторы тысячи гектаров. Их обрабатывать можно будет только машинами. А вы накопали ям с узкими междурядьями. Тракторам негде будет развернуться.

Керанов ожидал, что сельчане начнут колебаться, роптать, но они с готовностью послушались его совета. Милка послала Ивайло в село за проволокой, чтобы легче было разметить квадраты. Маджурин пошел в вязы и принялся драть кору, чтобы воспользоваться ею, пока Ивайло принесет проволоку. Никола Керанов оставил Милку с сельчанами, а сам поднялся на Зеленый холм.

До сумерек Керанов не вылезал из «газика», колесил по полям, съездил на склад, где хранились саженцы, смотался в окружной центр, в банк: сад, машины и гидромелиорация требовали больших денег — не меньше тридцати миллионов. К концу дня вернулся в долину. Остановился возле узелков на меже и снова ощутил на душе пьянящую радость. На долину опускались сумерки, изрешеченные клочками тумана. Сельчане вместе с Милкой сквозь туман двигались к холму. Он стал рассматривать их одежду, брошенную у межи, — пиджаки, ватники, вязаные кофты. У всех рукава в локтях оттопыривались. «И после работы рукам нет покоя», — подумал он. Их жесты меньше всего наводили на мысль о еде, объятиях, ласке — это были движения людей, привыкших держать в руках древко лопаты, мотыги, вил. Оттопырившиеся на локтях рукава одежды говорили об усталости, накопившейся за день, усталости, от которой не спасали ни сон, ни праздники. «Месяц прошел, а люди уже устали. Выдержат ли три года?» — спросил себя Никола Керанов. Ведь потом, когда на первых участках зацветут деревца и появится завязь, последние еще будут требовать людских рук. Люди должны годами обильно поливать землю потом, чтобы она воздала им сторицей. В будущее ведет мост, и идти по нему нужно, не теряя веры. «Наша задача — облегчить человеку бремя, а не обременять его необдуманными поступками», — сказал себе Никола Керанов. Голоса приближались, сельчане разговаривали все громче, взбудораженные близостью теплого ужина и мягкой постели. «Три-четыре года они будут мало получать, почти все средства вкладываем в фонды… Мягкие постели… — бормотал Керанов, глядя на одежду, брошенную у холма. Если не умерим пыл, нам несдобровать. Кто нас отрезвит? Андон Кехайов», — подумал Никола Керанов, удивленный, что не испытывает недоверия к Андону.

Через год Михо вернулся домой, и мучения Андона кончились. Осенью он пошел в школу. Михо отвесил Йордане пару затрещин за то, что мучила сына. Ее голоса в доме больше не было слышно; она стала послушной, во всем угождала мужу и сыну. Андон быстро забыл все огорчения, ученье ему давалось легко, времени на забавы хватало с лихвой, он почти не бывал дома. Но война, все ожесточеннее разгоравшаяся в глубинах России, вновь нарушила блаженство мальчишки. Еще до войны Иван Куличев (Милкин отец, тогда еще не носивший партизанской клички Эмил) приезжал в район Млечный путь вербовать в РМС[2] молодых сельчан и ремесленников. Безусый гимназист Иван Куличев три дня прятался в кладовке у Михо. Бывшему плотнику был понятен огонь, сжигавший парня, но сам он с тех пор, как взял за себя жену с домом и нивами, остыл. Власти же считали, что костер, зажженный Иваном Куличевым, еще тлеет под пеплом и что такой огонь опаснее, он жжет сильнее. Как только вспыхнула германо-советская война, полицейский агент начал следить за Михо. Дальнейшие события отмечены в хронике старичка Оклова, которому тогда было шестьдесят лет. Он ходил в фетровой шляпе, шелковом кашне и был в Янице за попа, за учителя и за инженера паровой машины, которая вывела вшей во всей округе. Дед Оклов был мастак на все руки: мог сделать прививку на дичок, лечил скотину и людей, играл на всяческих инструментах. Он весь был седой и усохший, но в глазах играли удивительно молодые огоньки. Может, потому, что он увлекался многими ремеслами и от каждого получал удовольствие. Оклов даже умел играть на скрипке, правда, немного, только первые несколько тактов песни «Если спросят, где впервые я зари увидел свет». Этой мелодией он открывал торжества в школах юга. Так что хроника Оклова проливает свет на узел, завязавшийся между Иваном Куличевым, Михо, его сыном Андоном, Николой Керановым и Христо Маджурином. Не будь Оклова, юг потерял бы почти столько же, сколько потерял бы, лишись он яркого света на гребнях холмов и жаворонков в раннем воздухе. В молодые годы он однажды отправился в окрестности села Мельницкий Дол, что возле Гечерлерской дороги. Там в знаменитой гремучей пещере, на глубине двухсот метров, под глухой рокот подземной реки он дал обет до последнего дыхания служить своему краю. Сделал это Оклов без свидетелей — хотелось в горькие минуты думать, что не кто иной, как он сам заставляет себя держать слово.