Жарынь - [40]

— Самое правильное будет признать, что мы проявили близорукость, опьянение, не почувствовали опасности. — сказал Андон.

— Ты себя в счет не ставь. В сущности, ты был единственным среди нас трезвым человеком, Андон.

— Трезвым или подавленным?

— Все равно.

— Почему же тогда я вовремя не предупредил? Что я отвечу, если люди об этом спросят? Как бы не вышло, что я сидел и злорадно выжидал: пусть, мол, завязнут в болоте, а тогда я буду сливки снимать. Я, брат, не святой, нет грешника хуже меня, но рыбы в мутной воде никогда не ловил. Нет большей подлости, чем смотреть со стороны, как горит дом, и потом над кучей пепла обвинять других.

— Не тревожься, ты тогда просто был незрелым. Не знал, как погасить пожар.

— Так и было.

— Вот видишь!

На следующий вечер сельчан собрали в Кооперативный дом. В помещении уже скапливался сумрак. Керанов и Кехайов вместе с другими членами правления прошли сквозь тревожный шепот толпы и поднялись на сцену. По залу полз слух, что Керанов осрамился и Андон Кехайов публично будет требовать у него ответа. Керанов со тесненной грудью, как во сне, не глядя ни на сельчан внизу в рядах, ни на Кехайова, Маджурина и Ивайло за столом на сцене, словно ослепший, устроился под тремя длинными окнами. В стекла заглядывал блеклый свет зари со Светиилийских холмов. Встав боком к президиуму и народу, Керанов левым глазом смотрел в окна. В их рамах трепетал желтый свет, будто горели свечи; ему казалось, что пахнет воском, ладаном. Его мутило, и он старался отогнать от себя погребальные запахи. «Срам будет невелик, за приличную цену уступлю кормило власти Андону. Но почему он медлит?» Керанов не мог сказать, сколько времени прошло, когда ботинки Андона застучали по полу. Затаив дыхание, не слушая андоновых обвинений, он ждал, что сельчане усомнятся в его способности вести их дальше. Он понял, не сводя левого глаза со света в окнах, что Маджурин и Ивайло кричат на Кехайова: они, мол, не позволят ему морочить народ! Но тут случилось нечто непредвиденное — Керанов услышал голос Асарова. Он глянул на смущенную толпу. Асаров, глядя сквозь посиневший воздух в пол, уверял народ, что когда-то он был против бедных, но вражду давно унесло с водой по Тундже, что он из того же теста, что и они, хочет искупить свои грехи и открыть им глаза: Керанов нарочно небрежно вел счета хозяйства, он давно держит камень за пазухой. С каких пор? Да с тех самых, когда в войну спекулировал на черном рынке и выдал Михо Кехайова жандармам. Вспыхнула ссора, Перо, Марчев, Танасков, Костелов и инженер Брукс кричали, что Асаров, может, и заблуждается, но пусть власти копнут прошлое Николы Керанова, там наверняка откроются дела и почище. Ведь он сам отказался от поста, так пусть теперь ждет приговора. Маджурин кричал, что это чистая ложь, что Андон Кехайов должен сказать правду. Керанов, обнадеженный, шагнул было к Андону, тот тоже сделал пару шагов, — глаза у него были добрые, умные, — но вдруг смущенно остановился и холодно посмотрел на Керанова. «Он мстит мне; когда-то я так же безучастно смотрел, как отец бьет его кнутом. Но я же тогда не мог, не имел права вмешиваться». Керанов сокрушенный вернулся на свой стул.

Через пять дней комиссия, созданная по указанию окружного центра, доказала полную невиновность Керанова, но сочла неудобным, чтобы он оставался на посту председателя хозяйства. Его просьба, изложенная в заявлении недели две тому назад, была удовлетворена.

Керанов был огорчен, но успокаивал себя верой в то, что Кехайов вытащит застрявшую телегу хозяйства. Ждал, что Андон перекроит фонды, уменьшит личные доходы, но воссевший на престол новый председатель, жаждавший уважения, выбрал другое направление: увеличил нажим на природу. В хозяйстве ввели высокую обрезку, оставляли на деревьях втрое больше почек, выжимая из земли огромное количество плодов. Кехайов отнюдь не ограничил личные доходы — они даже возросли — и при этом ухитрялся увеличивать неделимые фонды. Жизнь как будто вступила в естественное русло, но в сущности люди, у которых аппетиты разгорались, не подозревали, что деревья скоро высохнут, земля истощится, и труд вместо радости обернется остервенением.

Керанов перестал бить в клепало по утрам и, уверенный в своей правоте, а еще потому, что не был ославлен мерзавцем, как при посланцах, начал в ремонтной мастерской, на площади и в пивной клеймить Андона Кехайова. Он ожидал, что своим озлоблением возбудит гнев против Андона, но голос его оставался без ответа, и он понял, что погрязает в бесплодной желчности человека, отлученного от людей. В селе поднимались двухэтажные дома, на крышах вырос густой лес антенн, по улицам и дворам заурчали легковые автомобили. Сельчане, которые в эпоху посланцев смотрели на керановский аскетизм с боязливым почтением, теперь видели в его бедности неумение устроить свою жизнь. И не желали слушать поучений от человека, который неспособен справиться с собственными делами. Он понял, что пропадет, если не перестанет думать о своей беде, нужно было убаюкать свои мысли — пусть дремлют, как озимая пшеница под снегом. Он нашел себе отдушину. Перекопал двор, оставив только узенькие тропки к улице, к дому и навесам для скота. Вместе с женой возил на тележке навоз, таскал домой куски полиэтиленовой пленки, семена овощей, саженцы редких для округи деревьев: смоквы, граната, груш-караманок, ранних яблонь. Они нашли в овраге брошенный насос и притащили его домой. Керанов вырыл колодец глубиной двадцать метров, и в глубокую яму начала стекаться вода из соседних водоемов. Люди приходили к нему за водой. Он с удовольствием оказывал услуги: качал воду из колодца и по канавкам пускал ее во дворы соседей. Сельчане начали поговаривать, что Никола Керанов не какой-нибудь босяк, что еще в пору «Аспермара» деньги сами шли к нему в руки, но, видно, он искал на этой земле богатств попрочнее. В первый же сезон семья Керанова, пропахшая навозом и усталостью, выручила за ранние овощи десять тысяч чистоганом. А когда подоспело время фруктов и редкие плоды не встретили конкуренции на воскресных базарах в окрестных городках, доходы выросли еще больше. По весне он покупал коз за бесценок, зимой продавал кожи и вяленое мясо, что позволяло ему класть на книжку еще тысяч по десять в год. Теперь он жил в двухэтажном доме, разъезжал на машине. Звон клепала продолжал тихо отдаваться в груди, словно ослиный колоколец в мглистом овраге. Он перекапывал двор, поливал землю, а жена его сновала по югу на муле, нагруженном двумя огромными корзинами, и таскала в дом кучи денег. Ее тело аппетитно закруглилось, короткая шея потолстела, она ходила зимой и летом в одном и том же мятом платке. Порой клепало вдруг начинало слишком сильно бить в висках, и он заглушал этот звук жирным хрустом лопаты, вонзаемой в землю. Время от времени поддерживал дремавшую мысль руганью по адресу жены. Подкармливал комбикормом шесть форелей в верхнем течении Бандерицы.