Жарынь - [41]

Никола Керанов замолчал, клубы табачного дыма расползались по кирпичу. Милка глянула на него и изумилась тому, что сквозь разжиженную венозную кровь на припухшем лице проступила храбрость. «Страдания давно перебродили в нем и больше не мучат его», — подумала она.

— Рано, рано ты приехала, — сказал он.

— Почему все надеются на гибель? — спросила Милка.

— Да, на гибель… народ прозреет, ощутит боль, поймет…

— Кто мне помешает, если я выступлю против смерти? Кехайов?

— Дело не в Кехайове, а в инерции народа. Попробуй остановить разгон — руку сломаешь. Между тобой и народом ляжет презрение. Выбирай!

— Можно найти и безопасный выход, но будет нечестно. Округ готов дать ссуду — несколько миллионов. Но я против. Люди будут чувствовать себя, как приютские сироты. Разумнее самим оплатить расхитительство. Уменьшим урожайность, деревья окрепнут, а там подрастет новый сад.

— Легко сказать. Не знаю, что надумал Кехайов, но я уверен, что он тоже ждет гибели деревьев к весне. Пока будет тебе мешать, как и я.

— Андон в селе? — спросила она.

— В этот день он ходит на отцовскую могилу и ездит к матери в Тополку. Но сегодня его не видели ни на кладбище, ни в Тополке. Может, за машинами поехал.

— За какими машинами?

— Обновляем парк.

— Не собираюсь уступать, — сказала Милка. — Если Андон будет сопротивляться, я его выведу на чистую воду. А ты — я не верю, что ты будешь мне мешать. А Маджурин, Ивайло? Вымерли, что ли, мужчины в Янице?

— Я подкармливаю шесть форелей. Маджурин готовит рассадник на месте бывших огородов «Аспермара». Ивайло ждет трактора в двести лошадиных сил.

— Маджурин все еще мрачный? — спросила Милка, удивившись, что Керанов вдруг заговорил о форели, рассаде и машинах.

— Рано, рано, — повторил он.

— Нас немало, — ответила Милка, поняв, что нужно искать спасение в шести форелях Керанова, рассаде Маджурина и в машинах.

— Мои форели, к сожалению, не размножаются, — грустно проговорил Керанов.

— Наверное, вода загрязнена. Прочистить нетрудно. А верно, что появились признаки «желтой лихорадки»?…

— Странно, что она еще не разбушевалась!

— А Кехайов впал в безоглядную ярость?

Керанов опустил поседевшую львиную голову.

— Спроси кого другого, — пропыхтел он. — Мне обидно.

— Почему все вы ждете весны? — спросила Милка.

— Чтобы не было боли.

— Именно тогда боль будет неизбежна.

— И сейчас неизбежна. Но весной люди поймут, что не мы в ней виноваты. А сегодня все падет на наши головы.

— Бате Никола, — сказала Милка, — ведь правда же будет несправедливо, если сельчане подумают, что мы желаем им зла? Ты можешь хотя бы во сне допустить, что мы с тобой способны на измену?

— Не знаю, Милка, возможно, холмы ограничили мои мысль. Но какое имеет значение, что мы сами думаем о себе? Если люди решат, что мы им вредим, это и будет истиной.

— Я не согласна, — возразила Милка тонким от волнения голосом. — Если мы уверены в том, что имеем дело с заблуждением, нельзя молчать. Это все равно что испугаться обывателя, снизойти до его уровня. Мы воображали бы, что привлекли его на свою сторону, а в сущности это он правил бы нами.

— Не знаю, не знаю, — сказал Керанов. — Не уверен, захочет ли народ.

— Важно не хотенье человека, а нужда, — сказала Милка.

XV

«Легко рубить под собой ветку, если под ней есть другая».

Петр Марков, июль 1972 г.

Струпец

Она подошла к воротам Маджурина и начала дергать задвижку. На высокой планке красовалась фотография Маджурина, снятого у цветущего персика в саду. На лице — улыбка, на голове — вечный пестрый картуз.

— Кто стучит? — услышала она голос Маджурина, самого его сквозь щели калитки не было видно. — Бестолковый народ, что ты скажешь, им чудно, что я выставил свою физиономию на воротах. Разве я жулик, чтобы прятать свою морду в сундуке! Пусть всяк видит, что я когда-то смеялся. Дерни деревяшку! Не знаешь, что ли, дерева, которое больше всех трудится?

Голос заглох в шуме шагов по ту сторону ворот. Но звуки его, исполненные оскорбленного достоинства, продолжали витать в теплом воздухе двора. Она догадалась, что надо дернуть засов влево, в ту же минуту и Маджурин, подойдя к воротам, подсобил, и ворота открылись. Его лицо, озаренное полуденным светом, было темнее тучи.

— Где бродишь, голодная природа? — сказал Маджурин с грубой лаской пожилого крестьянина.

— В саду была.

— А, на кладбище, значит.

Они пошли по двору сквозь запах георгинов, поднимавших желтые головки перед домом. Усадьба была засажена деревьями и цветами, ничто не напоминало о том, что раньше на этом месте находилась крутизна, на которой трудно было усидеть. Старый ветхий домик будто срезало бритвой. Голубоватые отсветы от зеркала, прикрепленного к планке между двух побегов самшита, трепетали на их спинах, пока они шли к крыльцу. Маджурин открыл высохшую дверь, и, пройдя через две двери таких же необъятных размеров, они вошли в парадную комнату.

— Прорубил высокие двери, не хочу кланяться собственному дому, — сказал Маджурин.

Посреди комнаты на пестром половике стоял длинный стол, накрытый льняной скатертью. Милка присела к столу. Маджурин достал из духовки тарелку с тремя пончиками. Милка начала есть, а он, сидя против нее, с врожденной деликатностью пожилого крестьянина старался не смотреть, как она жует пережаренное тесто. Время от времени он поворачивал лицо в сторону кухни. Там Маджурка возилась с обедом, и по легким запахам приправ можно было догадаться, что баба готовит легкую пищу.