Жарынь - [38]

Там, в кабинете, все казалось ясным и простым, теперь же, шагая к селу под скупыми лучами ноябрьского солнца. Милка думала, что здесь море — вовсе не по колено. Как могли отступить Маджурин, Никола Керанов, Ивайло? Как удалось взять верх Андону — неужели интригами? «Впрочем, я ведь не знаю, что именно произошло после моего отъезда», — сказала она себе, входя в село и направляясь к дому Николы Керанова.

В воздухе плавали застарелые запахи убранных овощей. В Милке зашевелилось чувство вины за то, что она покинула Яницу. «Будь я здесь, этих бед не случилось бы. Как знать… Теперь я легко не сдамся. Надо разоблачить Андона Кехайова и его компаньонов. Сегодня же, этим же вечером. Сад не должен погибнуть. Это — самый трудный путь, знаю. Один раз я ошиблась, но теперь твердо уверена в том, что легкий путь через год-два заведет в болото».

Она сама не заметила, как оказалась у дома Керанова. От его прежней бедности не осталось и следа, — железная ограда, крашенная зеленой краской; двухэтажный кирпичный дом с широкими окнами; длинный гараж с тяжелыми дубовыми воротами и снопиками кукурузы на бетонной крыше; цветы перед крыльцом, от которого под перголой, сваренной из железных профилей, к калитке вела мощеная дорожка; ухоженный сад; дворик, обнесенный проволочной сеткой, заставленный штабелями дров, навесами, курятниками, загородками для свиней; овощные гряды на том месте, где не так давно буйно шла в лист трава, — все говорило о достатке.

У крыльца дома жилистая седая старуха укладывала кочаны капусты в высокую кадку с крепкими обручами. Шелковый шарфик, обмотанный вокруг шеи, и брошка, что красовалась на ссохшейся груди, давно позабывшей сладость материнства, намекали на склонность к щегольству. Она бросила на Милку злой взгляд. В тонких губах таилось презрение, прозрачные зрачки светились желанием науськать кого-нибудь на весь белый свет. Керанов, с нечесаной львиной гривой, погрузневший, с выражением лени на налитом кровью лице, в дорогом мятом костюме в полоску, сидел на пеньке возле кленового куста и просеивал сквозь решето комбикорм. Еще не видя Керанова, Милка почуяла его присутствие по чистому запаху тростника. Но когда она несмело прошла мимо старухи и шагнула в дворик, то поняла, что запах тростника долетел из воспоминаний. Она поздоровалась. Керанов, с жалобным испугом оглядев ее замшевые сапоги и синее платье, молча набросил брезентовое полотнище на кучку очищенных зерен. Милка уселась напротив Керанова на обтесанное бревно и стала искать глазами его глаза, а те пугливо, как мыши, бегали по брезенту. От его некогда энергичной фигуры веяло вялой одутловатостью, жестокой в своем примирении…

— Рано, рано ты приехала, — сказал он, — лучше приезжай на тот год весной.

Она прислушалась к его голосу, — лишенному забот, сытому; хотела было уйти, но подумала, что он обидится, и осталась. Он закричал:

— Баба! Баба!

Старуха притащилась во двор и стала просить Милку, чтобы она ушла. Мол, когда внук просеивает комбикорм, он не выносит присутствия посторонних людей. Старуха говорила, и холодный мрак лежал в складках ее рта. Но во время пауз в молчании бабки сквозила милость. Милка виновато поднялась и вышла на улицу.

Старуха затруднялась сказать, сколько лет ей самой, но ясно помнила смерть нескольких поколений Керановых. Она обмывала тело отца своего свекра, который поднимал в Янице бунт против турок и с ликованием встречал Георгия Дражева, впоследствии убитого стамболовистами; обмывала и свекра, который послал старшего сына в Вену учиться на врача, — сын кончил с отличием, прислал телеграмму родителю, и тот на радостях отдал богу душу; и мужа, который завез в их район после первой мировой войны виноградную лозу и на третий год, по неосторожности, всадил кривой виноградный нож не в ствол, а в собственный живот; и отца Николы, — ее младший сын славился в околотке как добрый техник, в тридцатых годах его убили ножом в спину, когда он торговался на мельнице. Старуха заметила, что ее мужики перед несчастьем начинают сутулиться и говорить набрякшим языком. Купая младенца Николу в корыте, щупая его крепкие плечи, слушая звонкий голос, она дала зарок выдрать глаза тому, кто заставит ее обмывать тело внука. Бабка определяла возраст внука по крепости плеч и звонкости, резкости голоса. Ей все виделся крепенький младенец в корыте с подсоленной водой, она и не заметила, как он превратился в мальчика, парня, мужчину. Когда внук был силен духом, бабка затихала и бродила по дому и двору как тень, как человек с того света, давно умерший, но еще не похороненный. Но стоило ему ослабнуть волей, бабка внезапно молодела и начинала бегать по хозяйству, как молодуха. Не позволяла ни жене, ни дочерям ходить за ним. Стряпала, стирала, накрывала на стол. Окружала его неистощимой материнской любовью. Во времена посланцев и теперь, при Андоне Кехайове, старуха, не разбираясь, какие силы враждебны внуку, жила, исполненная яростью наседки.

Крупные складки наплывали на раздавшуюся шею Керанова, поверх них уныло лежали поредевшие волосы. При каждом звуке шагов Милки ему чудились годы собственного падения. Когда утром на площади ему сказали, что она, нарядная, приехала в Яницу, Керанов решил заставить ее вернуться в город. Он собирался перекапывать гряды, но старая лопата показалась ему противной, и он принялся просеивать комбикорм.