Жарынь - [36]

Жизнь текла и мудро, и странно, по весело, и была полна надежд. Над долом установили памятную доску, и на ней золотыми буквами воскресили пароль, с которым баба Карталка вывела баб, детей и стариков из села и которым потом пользовались и шестой отряд и партизанские группы для связи со старым Отчевым, Налбантовым и Илией Булкиным. Могилы Карталки и Михо пропололи, обнесли оградой.

Только Андон Кехайов беспокоился тем сильнее, чем больше разгоралось общее опьянение. В первые месяцы третьего года, в канун весеннего цветения, он перестал встречаться с Милкой, Керановым и Маджурином. В снег, туман и слякоть ходил по хлевам и кошарам. Мысль, что ликование принесет в село мор, что пострадают Милка, Керанов и Маджурин, снова и снова гнала его из дома на холмы. За ним по пятам ходил Гачо Танасков с засаленным блокнотом и химическим карандашом. Пальцы его холодно шевелились над бумагой и пропитывали каждую цифру пресным запахом крови. Если бы Кехайов знал, откуда ждать беды, он предупредил бы Милку, Керанова и Маджурина. Но ему не на что было указать, кроме как на смутное предчувствие опасности. Тревога, с которой он был не в силах совладать, грызла его беспрепятственно. Он терял веру в то, что добро может победить. Так бывает с людьми, которые боятся не мерзостей, а тишины. А Милка начала подозревать, что ей не удалось изменить Кехайова. Она решила проверить свои сомнения. Но Керанов и Маджурин посоветовали ей не думать об Андоне, пусть он сам до весеннего цветения справится со своей му́кой. По-ихнему, вся его беда была в том, что невелик в нем восторг, который мог бы вылечить его раны; они надеялись, что цветение приведет ко всеобщему ликованию, которое воспламенит не только Кехайова, но и мертвых, лежащих в гробу.

Однажды утром буйные волны белого ветра, точно перестоявшееся тесто, побежали через край речного русла. Холод, залегший в падях и долинах, пытался остановить напор теплой волны, но она огибала его, поднималась на холмы, таинственно шепталась со старой травой, и внезапно нападала на холод с тыла. Тепло синеватым трепетом заиграло и на теле Зеленого холма. Через час белый ветер нахлынул в долину Бандерицы. Снег сгинул за два дня, и над алыми прозрачными лужами поплыли горькие запахи мокрой коры. Коричневые деревья налились зеленью, а спустя неделю долина утонула в розовой пене персикового цвета. Но в начале марта ударили холода; цвет, обманутый ранним потеплением, облетел, молодые деревца торчали в долине голые, похожие на могильные кресты. В селе воцарилось уныние.

Милка с отчаянием человека, упавшего на полном бегу, закрылась у себя в комнате и не смела выйти на улицу. Керанов и Маджурин, сами не свои, встречаясь в канцелярии хозяйства, не смотрели друг на друга. Сидя во влажном сивом сумраке на потертом диване, они разговаривали, и в голосах сквозила боль.

— Бывало и хуже, — заявлял Маджурин со сдержанной улыбкой под пестрым картузом.

— Этого можно было избежать, — отзывался Керанов. — Радость нас ослепила.

— Не радость, Кольо, а страдание.

— Все рождается на белый свет в муках.

— Оно так, но от чрезмерного страдания и мышь нос воротит. Много мы натерпелись, стосковались по самой малой радости, вот и не было сил предугадать зло. Бдительность как ветром сдуло. Сотня тонн соломы на костры спасла бы сады. Камень мал, да телегу опрокидывает, а стоит ей перевернуться, как получается, что дорог много.

— Ты прав, бате Христо. Не надо расходовать зря осторожность. Вообще, прямо тебе скажу, нам надо быть поэкономнее. Мы не временные жители на белом свете — люди, которые будут после нас, нам не враги. Они и осудить могут, если мы по зернышку разбазарим сон, веселье, стремления, любовь и ненависть. Будь у нас головы потрезвее, мы бы сообразили, что в поречье Тунджи бывают большие перепады. Реку во многих местах перегородили, уровень воды упал, испарения стали неравномерные, и в русле участились туманы и заморозки.

— Опозорились мы. Надо, Кольо, извлечь урок.

— А Милка? — спрашивал Керанов, ощущая слабость в плечах.

— Нельзя оставлять зло без наказания. Иначе как станут сельчане работать?

— Думаешь, откажутся?

— Нет, но будут работать через силу. Питать отвращение к низменному делу хорошо, но возненавидеть доброе — большой грех, Кольо.

— А Милка?

— Милка не должна стать жертвой. Она молода, а мы привыкли к тому, что жизнь нас бьет. Я грех на себя возьму. Раной больше, раной меньше — все едино, хуже не будет.

Милка слушать не хотела их утешений. Она не искала снисхождения. В желании обелить ее она видела жалость, стремление оплатить ее недосмотр процентами с отцовской смерти. Андона Кехайова в селе не было видно, он как сквозь землю провалился. Но племянница бабки Карталки в очереди в пекарни утверждала, что дескать, это не так. Она, мол, видела Кехайова вчера на рассвете во дворе у Маджурина. Сама племянница у плетня возле навозной ямы доила козу; она тянула один сосок, а из другого сосал козленок. На улице уже слышалась кавалерийская труба пастуха Перо Свечки. Баба торопилась подоить козу, потому что Перо — бывший богач — церемониться не любит, не успеешь выгнать за ворота козу, пока играет труба, — пиши пропало: он и разговаривать не станет. Верно, иной хозяйке бывает послабление, если она признает, что Перо в свое время благородно заработал имущество, а голодранцы обобрали его, как разбойники с большой дороги. Племянница Карталки видела, как Андон вошел во двор Маджурина и остановился у крыльца. Он был в заляпанных грязью сапогах и сером ватнике, на спине — мокрое пятно, как от тухлого яйца. Он постучал в окошко, и Милка вышла на крыльцо. Она была в зимнем пальто, наброшенном на плечи, воротник подняла к нечесаным волосам. Заиндевелый двор заполонили ржавые сумерки. Милка и Кехайов говорили на расстоянии, — в метре друг от друга. Слов племянница бабки Карталки не слышала, но видела тревожный парок, клубящийся у ртов. Ей почудилось, что она видит в нем андонову боль, издавна свившую гнездо в его груди. Она видела андонову спину и милкино лицо, полное отчаяния, и догадывалась, что его страдания ранят Милку. Оба они не могли превозмочь муку, потому что она жила в воспоминаниях, а перед ними человек бессилен, — это все равно, что оскорбить или отогнать тень. Прошла минута, и молоко у племянницы потекло прямо на навоз. Милкино лицо выражало нестерпимую женскую боль, как при родах, было понятно, что она не в силах терпеть мучения мужика. Андон заплетающимися ногами пошел со двора. Он шагал наискось, и племянница видела только его ухо и черный бакенбард. Он так торопился уйти, будто минутное промедление грозило ему выстрелом в спину. Но ноги не слушались, заплетались, будто связанные путами. Он еще не зашел за угол дома, когда Милка нежно позвала: