Жарынь - [25]

— О-о-о, по хлебу-у-у-у! — и уже потом он услышал хруст тарелок в зубах машины. А еще позже, прорвав заслон, Маджурин свалился на землю в ужасной тишине.

— Проклянут меня, — сказал он себе. Рот его был полон земли.

Он лежал лицом вниз, готовый к тому, что его оплюют из-за новой пасхи.

— Почему не начинают? — сказал он земле, влажной от его слюны, испуганный навалившейся на него тишиной. — Хоть бы не прокляли меня свадьбой, рождением и погребением.

Ухо уловило в зловещем молчании слова деда Радулова.

— Народ, поклонись ему! Он посягнул на хлеб ради хлеба!

Слова старика упали в толпу, как капли керосина в огонь, и во внезапно грянувшей мелодии «Если спросят, где впервые…» вспыхнули яркие огни свадеб, колядок, пасхальных праздников, похорон и поминок. Несколько пар добрых рук подхватили Маджурина под мышки и поставили на ноги.

— Встань, Маджур, народ тебе не откажет ни в жизни, ни в смерти.

Он онемел, стоя над стертыми межами под кротким сентябрьским небом. Священник, Асаров, Перо и Марчев удалялись сиротливо. «Не только я, не только мы, — любой на земле, даже малая мушка сразила бы их, — подумал Маджурин. — Будь они даже великаны, гиганты, и могучие, и богатые, все равно им конец, потому что они — за вражду в мире». Ему захотелось плакать, он отвернулся — спасибо, жена выручила:

— Христо, не реви! Слезы твои злы, родят ненависть!

Как старый Отчев с ожесточением цементировал в Кономладе основы хозяйства, так и Маджурин своей отвагой укрепил веру сельчан в кооператив. «Раз новый мир еще только начинает бродить, а уже прошел через муки, как при рождении человека, значит, дело верное», — читаем мы в хронике старичка Оклова.

Весь сентябрь после дня первой борозды смелость Маджурина вливала животворящую силу в потоки зерна, струящегося в цилиндрах триеров, в шепот земли, раскрывшейся навстречу косым лучам ранней осени. Никола Керанов и Маджурин сновали верхами между триерами и склоном над долиной Бандерицы. Однажды утром в пологом осеннем свете к ним подошел Андон Кехайов в выгоревшей гимназической куртке, стоптанных башмаках и с таким страдальческим лицом, будто его ждало сожжение на костре.

— Озлоблен парень, — сказал Маджурин Керанову. — Пошлем учиться в институт, успокоится.

Они не видели его четыре года. Он стоял перед их лошадьми — возмужалый, с испитым лицом отшельника. Под курткой выпирали кости, как остов полуразрушенного или недостроенного дома.

— Доброе утро, — поздоровался он.

— Ну как, Андончо, кончил учебу? — спросил Керанов.

— Да, бате Никола.

— Ты, Андон, кажешься мне колючим, — сказал Маджурин. — В эти четыре года были оппозиционеры. Как, не убавилось у тебя желчи?

— Не получается, дядя Христо.

— Запоздал ты с ней, парень!

— Еще неизвестно, — ответил Андон.

Маджурин с седла нагнулся к Керанову и шепнул, что парень — одна горечь. Если не подсластит душу, завтра этой горечью будет травить мир. Он, Маджурин, носил пистолет Михо Кехайова.

— Возьми оружие отца, — сказал он и сунул Андону в руки «вальтер» в жесткой кобуре. — Наскакивай только на гадов, которые нас назад, к черной доле тянут. Понял?

— Не совсем.

— Еще поймешь. Давай с нами.

Он пошел между двух коней, угрожающе сжимая «вальтер» в кармане гимназической куртки. Они вступили в долину Бандерицы в лучах уже поднявшегося сентябрьского солнца. Долина дремала в коротеньких тенях хилых кустов. Поднявшись на склон, Маджурин и Керанов спешились и пошли бродить по вспаханным нивам. Черная земля блестела в ленивом свете осени. Все трое увидели, что на месте бывших межей насыпаны белые полоски песка. Обескураженные, они присели в дубовой рощице, в тлеющем костре осенней листвы. Видно, людям новый мир кажется непрочным, — вот и метят они свое старые нивы на случай, если он вдруг рассыплется.

— Найдем брод без боли — и о песке забудут, — сказал Маджурин.

— Без боли не получится, — морщась, словно ему тащили зуб, отозвался Керанов. — Не на ярмарку идем.

— Согласен, Кольо, — сказал Маджурин. — Но сегодняшняя му́ка не должна быть горше вчерашней.

— Слов нет, нас веками мучили да убивали.

— Не о том надо думать, — возразил Маджурин.

Их усталые голоса вызвали у Андона презрение. «Дурачье, у них власть, а они все примеряют да прикидывают, — подумал парень. — Еще час-другой, и вовсе лапки кверху поднимут». Андон в гневе просился на поле и стал яростно разбрасывать ногами предательские полоски песка. Маджурин прикрыл ладонями улыбку, словно боялся, что смех его растворится в воздухе. Никола Керанов, расправив плечи, побежал на ниву и схватил Андона за ворот куртки:

— Что толку, паршивец? Мы давно наплевали на межи. Пусть и народ на них рукой махнет. По своей воле. Тогда с нашей земли исчезнет бесплодный песок. Убирайся, черт бы тебя побрал!

Маджурин и Керанов решили, что парень больше не придет. Но ошиблись. На следующий день они увидели в окно совета, как он шагает через площадь. В начищенных сапогах, в галифе, пиджаке полувоенного покроя, потный, он ворвался в канцелярию и предстал перед их изумленными взорами.

— Куда вы смотрите? Куда? — спросил с укором в голосе юный муж. — Эти сволочи еще песку натрясли. А вы здесь в теньке посиживаете.