Жарынь - [24]

Налбантов умолк. Поднялся легкий ветерок. Отчев сдвинул буйные брови, они жалостливо дрогнули. Булкин, сморщившись, в ожидании избавления поглядывал на «газик». На его долю в Миховом районе доставалось больше всего ругани. В доме его вечно толклись неудачники, он не гнал их, и в награду то остальные жители, то сами пострадавшие клеветали на него, на жену и детей. Старый Отчев советовал ему не копаться в помоях. Булкин соглашался, но был жалостлив и ничего не мог с собой поделать. Стоило ему с безразличием пройти мимо чужого несчастья, как мир становился ему противен, и он предпочитал клевету утрате веры.

— Нет чужого несчастья на земле, — говорил он Отчеву. — Раз несчастье нам чужое, то и счастье нашим не будет.

Через две недели после отъезда Налбантова, Отчева и Булкина на лице у Маджурина забрезжил смех, как летнее утро над лесом.

— Есть ли в Янице такие, кого доняло? — спросил Никола Керанов, понимая, что подражает Петру Налбантову.

— Есть! — ответил Маджурин.

Комиссия во главе с Керановым и Маджурином пошла по домам. Меньше чем за пятнадцать дней сотня малоземельных сельчан, три десятка вдов и десяток зажиточных стариков с большими наделами, что давно плакали по твердой мужской руке, объединились. Эти люди поняли, что общее хозяйство избавит их от разорения. Они собрались в клубе-читальне и выбрали Николу Керанова председателем кооператива. В тот же день вышли в поле под знойным августовским солнцем и нарезали первый участок. Потом в ожидании первой борозды, которую Христо Маджурин должен был провести на «диринге», конфискованном у компании Асарова, Перо и Марчева, стаскивали инвентарь на хозяйственный двор, вели скотину, несли семена в общий закром. Маджурину не сиделось ни в совете, ни дома, до самых косых сентябрьских дождей, открывших пахотный сезон, он отлаживал «диринг».

Ночные тени стекли в низины и оголили склон над Бандерицей. Над землей потягивалось сентябрьское утро, нетвердо лежащее на тумане окрестных долов. Склоном владели заможние сельчане. Коллективное хозяйство, сколоченное вчера, взяло эти нивы и дало хозяевам другие наделы, разбросанные по сельским угодьям. Кооперативу нужна была плодородная земля, чтоб пустить крепкие корни, не споткнуться о бесплодие. Дед Радулов, который был все таким же хлебосолом, отослал сына Ивайло шестнадцати лет, в Новозагорскую школу трактористов и с охотой записался в кооператив. Чаще всего сиживали за гостеприимным столом старика те, кто, как и он, вступили в кооператив, и он не мог обойтись без них. Испуганно вспорхнула тишина на склоне. Пестрая толпа выползла на гребень холма. Впереди бодро покачивался, урча, трактор Христо Маджурина. За рулем сидел Ивайло, одетый в стеганку — одежку, которой в дальнейшем суждено десятки лет мелькать на болгарских полях. В толпе шли председатель совета Маджурин в пестром картузе, улыбающийся; Никола Керанов в брюках-гольф и брезентовой куртке; дед Радулов в суконных штанах и белой рубахе, высоко подпоясанный алым кушаком; старичок Оклов в шляпе и костюме из английского материала в полоску. Он прихватил с собой и скрипку. Крупный жеребец, венгерский тяжеловоз, тянул солдатскую походную кухню. Дед Радулов зарезал три десятка овец, и никогда еще его гостеприимство не было таким щедрым, как в этот день — день проведения первой борозды.

На вершине холма толпа окружила трактор, стоявший с опущенными лемехами. Никола Керанов дважды выстрелил в воздух из пистолета. Машина загремела, запыхтела выхлопной трубой, вгрызлась в землю. Люди пошли за трактором. Когда поравнялись с дубовой рощицей, из тени вышло душ сто баб с хлебом-солью на белых полотенцах. Впереди шагали поп Никодим в епитрахили с кадилом, Асаров, Перо и Марчев в штанах, окантованных яркими шнурами, и каракулевых папахах с перламутровыми пуговками. Бабы, вырядившиеся не то как на свадьбу, не то как на похороны или поминание усопших, расстелили на меже полотенца с хлебом-солью. Опустились тут руки у паренька Ивайло, и мотор захлебнулся. Старичок Оклов только было собрался проиграть «Если спросят, где впервые я зари увидел свет», чтобы разрушить заслон из человеческой вражды, как дед Радулов выкрикнул:

— Ивайло, посмеешь ли преступить хлеб?

Двигатель умолк. Толпа замерла на меже. Маджурин и Керанов начали уговаривать баб разойтись по домам. Священник замахал кадилом, запахло ладаном, как на кладбище.

— Отче, — сказал Маджурин, — не вставай поперек дороги, не мешай народу! А то как бы колокол твой не оглох.

— Маджур, — сказали Асаров, Перо и Марчев, — это вам надобно опомниться, вы пошли против всего родного, болгарского.

— Тоже нашлись болгары! — подал голос дед Радулов.

— Мироеды!

— Эй, Радул, — сказали те, — уж тебе-то не след быть заодно с голытьбой! Ты-то ведь хозяин!

— Мое хозяйство нажито по́том, не кровью, — отвечал дед Радулов. — Мало вас народный суд пощипал. Бога благодарите, что народ милостив.

Маджурин понял, что если народ отступит перед магической силой хлеба, то хозяйству будет трудно встать на ноги. Он с горечью посмотрел на нарядную толпу, на полотенца. «Правы ли мы? Сумеем ли, если и хлеб — против нас, — Маджурин закрыл глаза. — Боже, — подумал он, — преступлю, и лучше мне пропасть, чем им умереть во вражде. Эх, мать честная, лучше грешные, да живые!» С клубком мертвых слез в горле он столкнул Ивайло с сиденья и полным ходом повел машину вперед. Минуту спустя сквозь ослепление до него долетели голоса, слившиеся в единый крик: