Жарынь - [23]

После Девятого народ понял, что Михаил Кехайов помогал хорошим людям. Андон же, который только что кончил местную школу, начал позорить с имя отца. Он вытянулся, исхудал, взгляд у него был пристальный, как у куницы. Суровое, рано возмужавшее лицо часто обливалось потом. В складках прямого носа залегла ярость. Он истязал себя голодом, ходил в рванье, спал в амбаре на деревянном топчане. Садясь есть, плевал в тарелку Куцого Трепла и пускал ему за ворот собачьих блох. Терроризировал село — масляной краской рисовал свастику наворотах приспешников старой власти. Если бы в селе не чтили память отца, Андона выжили бы из Яницы. Сельчане пожаловались властям в Нова-Загору. Керанов и Маджурин получили запрос: «Почему не принимаете строгих мер? Гражданин Андон Кехайов настраивает народ против народной власти!» Керанов отвечал, что гражданин этот — еще мальчишка, делает зло, не ведая, что творит. В околии разгневались: «Керанов, да у тебя, видать, совесть уснула. Одумайся, кого ты защищаешь?! Тебе известно, что такие действия нас угробят?» Никола Керанов продолжал отстаивать паренька: мол, когда-то он был жестоко избит возле герделских скирд, тогда он был ребенком, не понимал, за что его бьют. Как при всякой боли, не находящей опоры во вражде или гордости, в уме или сердце, жестокость резанула прямо по живому, породила озлобление. Но он уверен, что паренек сам разберется во всем.

Скоро Андона проводили в гимназию, и четыре года в Янице о нем не было ни слуху ни духу. Только Керанов время от времени справлялся о нем, узнавал, что учится старательно, в каникулы ездит с бригадами на уборку урожая и живет в лесных школах.

С тех пор как Никола Керанов и Христо Маджурин узлом связали свои судьбы в лужах керосина за винным погребом «Аспермара», они стали неразлучны. Оба выжили в пороховые дни, но смерть товарищей будоражила, не давала покоя. В послевоенные годы, полные вражды и жажды добра, Маджурин заправлял общиной — он был кметом, а Керанов вел за собой сельских коммунистов. Как вешние воды, пробежали события, и перед селом забрезжили дни созревания плодов. По югу появлялись первые кооперативные хозяйства. Керанов, Маджурин и другие сельские коммунисты по ночам, до третьих петухов, засиживались в совете, прикидывали, какое хозяйство создать в Янице — колхоз или кооператив, сидели, озаряемые светом калильной лампы, пока не перегорала сетка и на пол не начинали сыпаться насекомые, залетевшие на яркий свет.

Весной до совета дошла весть, что Петр Налбантов, старый Отчев и Илия Булкин создали коллективное хозяйство в селе Кономладе, Михов район. Маджурин и Керанов собрались было ехать в Кономладе, но летом Налбантов, Отчев и Булкин сами явились в Яницу. Маджурин и Керанов сидели в совете, когда сквозь теплый, как перестоявшийся чай, воздух и ленивое жужжание мух в раскаленные окна плеснуло бодрым голосом:

— Подходи, народ, закупщик генерала Роммеля приехал! Эй, Маджур, ты все такой же пасмурный? А ты, Керанов, все так же плечи к земле гнешь?

Кмет и партсекретарь вышли на улицу и увидели под вербой в садике старого Отчева, Налбантова и Булкина. Урчал «газик», вспарывая застоявшийся воздух. Керанов сбегал через площадь в пивную и вернулся с бутылкой анисовки и кучкой крупно нарезанных помидоров на газете. Они уселись в тень под вербой. Гости заглянули в Яницу по дороге в район Искидяр — они ехали закупать кунжут на семена. Старый Отчев в летних солдатских галифе и куртке от спецовки первым пригубил бутылку. Белая с кристалликами жидкость закипела в глотках вперемешку с теплым помидорным соком. Отчев, пополневший, с гладким лицом и лохматыми бровями, казалось, заражает озорством даже Булкина. Налбантов начал рассказывать, как сколачивали основы нового хозяйства в Кономладе. Сто двадцать малоземельных сельчан подняли знамя кооперативного хозяйствования и ждут, когда остальных доймет и они присоединятся к ним.

— Как так — «доймет»? Вы что, силком их гоните? — спросил Маджурин.

— Болтаешь, Христо, — отозвался Налбантов. — Их жизнь в дугу гнет, а избавление — у нас. Мы за то, чтобы обходилось без боли, кому это надо, чтобы болело, собаке под хвост такую жизнь.

Каждый вечер основатели кооператива в Кономладе собирались на площади, где на трехногом стуле за столом видел Налбантов. Общим голосованием принимали «новобранцев». Раз отказали троим, и те заплакали…

— Петр, подскажи-ка товарищам, что не всегда помогает убеждение. Иной раз и через задние ворота полезно ума вогнать, — подал голос Отчев.

Петр Налбантов опустил глаза, и непонятно было, что его смущает: анисовка или старый Отчев.

…Собрали инвентарь, скотину, семена, Булкин все записывал на оберточной бумаге, мухи так засидели цифры, что к концу года он подводил баланс по памяти… Булкин, бледный, кивнул головой, в двадцать лет уже тронутой седым волосом. Когда где-либо в округе случались затруднения, Отчев умел подобрать ключик к каждому замку. В одном горном селе народ уперся, как ишак на мосту. Позвали Отчева. Тот сразу учуял невежество. Повел народ на мельницу, а до того тайно отправил учителя отвести воду в сухое русло за холмом. Народ собрался у большого колеса, и приезжий сказал, что сейчас остановит воду. Он три раза свистнул по-гайдуцки, учитель, невидимый за горбом холма, опустил деревянный щит, вода иссякла, и жернова перестали вертеться. Толпа поклонилась Отчеву. А в Кономладе, где народ не верит всяким небылицам, Отчеву приходилось кое-кому по три раза вгонять ум через задние ворота… Голос Налбантова заглох в вербовой листве. А дальше в августовский полдень шумно ворвался рассказ о трех великих днях Отчева. Пришло время засевать общие нивы, один укрыл семена, а старик — он ведь зубы съел на конспирации — тут же нашел зерно в яме, стукнул сельчанина пару раз по горбу дубинкой, покидал мешки на телегу и повел волов. Хозяина же заставил сесть на передок телеги, и так они вдвоем проехали через все село до кооперативного тока. А другой человек — они с братом спрягали волов в одну пару — выпряг своего вола и отвел домой, в хлев. Отчев вытянул нарушителя пару раз прутом, а оба они с песнями погнали вола на хозяйственный двор. В жатву же один отправился на свою старую ниву и давай орудовать серпом. Явился Отчев и палкой прогнал его оттуда, а потом, завесив глаза бровями, угостил его куревом. Тот расхрабрился и опять вернулся с серпом на свою полоску, а Отчев опять его выгнал, так они и промаялись полдня: то ругались, то мирились, пока жнец не сдался и не начал работать на «чужом» поле. Людей донимали невзгоды нынешнего дня, но они были не так страшны, как невзгоды завтрашние, еще неведомые. Потому-то перемены всегда пугают человека, и нужна смелость, чтобы одолеть страх…