Жара и пыль - [34]

Прачки не было дома, а его жена была по горло занята домашней работой, вдобавок она помешивала длинным деревянным шестом кипятившееся белье. Я заговорила с ней о нищенке, но у нее не нашлось для меня ни секунды времени. Как и у угольщика, который жил в проеме смежной стены. Как и у человека с буйволами. Они что-то рассеянно бормотали в ответ на мой вопрос: сколько времени она там лежит? Меня вдруг осенило, что женщина и в самом деле мертва, просто некому убрать тело. Мне тоже было все равно, поэтому я отправилась домой со своим бельем.

Позже я поразилась тому, что со мной произошло, — я даже не подошла проверить, жива ли она. Я рассказала о ней Индеру Лалу, но тот собирался на работу в контору. Я хотела, чтобы он сходил со мной посмотреть на нее, и мы вышли из дома вместе. Он толкал велосипед с обедом в коробке, привязанной к раме. Несмотря на то что шел он с большой неохотой, я убедила его войти вместе со мной в проулок и сразу же увидела, что женщина лежит на том же месте. Мы остановились, чтобы посмотреть издали. Она жива? — спросила я Индера Лала. Он не знал и выяснять не собирался; и вообще ему нужно было идти, нельзя же опаздывать на работу. Я решила, что должна посмотреть, в чем дело, и, подступив ближе, услышала, как Индер Лал вскрикнул «Не надо!» и даже позвонил в велосипедный звонок в знак предупреждения. Я подошла к свалке и наклонилась над нищенкой: ее глаза и рот были открыты, она стонала и была жива. Стоял ужасный запах, и вилась туча мух. Посмотрев вниз, я увидела, что из-под нее течет тонкая струйка испражнений. Первой мыслью был Индер Лал: я замахала ему рукой, чтобы он отправлялся в свою контору. Хорошо, что он стоял на расстоянии. Я махала изо всех сил и с облегчением увидела, как он уходит: чистый, в тщательно выстиранной одежде и со свежеприготовленным обедом в сумке. Я ушла и, когда проходила мимо угольщика, сказала: она больна. Он рассеянно согласился. В сводчатом проеме двери было видно, как прачка обедает в своем дворике. Его я побеспокоить не могла. Вообще казалось, что никого нельзя беспокоить, даже приблизиться. Впервые я поняла — почувствовала, — как индусы боятся заразы. Дома я тщательно вымылась, снова и снова обливаясь водой. Мне было страшно. Зараза — инфекция, — казалось, была везде, тамошние мухи могли запросто перенести ее.

Затем я отправилась в местную больницу, расположенную в конце города, у Гражданских линий. Именно в этом старом мрачном здании, которое слишком мало для потребностей города, и царил некогда доктор Сондерс. Стационарные и амбулаторные больные заполонили веранды, и коридоры, и даже газон. Я пошла прямо в кабинет главного врача — просторную, полную воздуха, прибранную комнату. Главный врач, доктор Гопал, тоже был очень аккуратен: привлекательный мужчина в белом халате, с нафабренными усами. Чрезвычайно вежливый, даже галантный, он привстал, приветствуя меня и приглашая сесть напротив его кресла. И письменный стол, и стулья были из прочного старого английского мебельного гарнитура, возможно, времен доктора Сондерса. Доктор Гопал с большим сочувствием выслушал мою историю и сказал, что если я привезу к нему эту нищенку, то они посмотрят, можно ли что-нибудь сделать. Когда я спросила, возможно ли отправить за ней карету «скорой помощи», он ответил, что, к сожалению, машина в ремонте, да и вообще она предназначена для экстренных случаев.

— Но это и есть экстренный случай.

Врач печально улыбнулся и погладил усы. Затем задал мне обычный вопрос: «А вы откуда будете?» Несмотря на то что он, несомненно, был очень занят, он готов был поговорить со мной подольше. У меня сложилось впечатление, что ему хотелось поупражняться в английском.

Вошли двое приходящих больных, у каждого в руке по бумажке. То были деревенские жители, с простыми лицами, в больших чалмах; бумажки они протянули доктору Гопалу. После его бесцеремонных вопросов выяснилось, что рецепты перепутаны и что Меер Чанд, страдающий от геморроя, принимал лекарство, выписанное Бакку Раму, у которого были камни в желчном пузыре. Врач быстро исправил ошибку и отпустил пациентов, которые ушли всем довольные.

Я спросила, часто ли такое случается.

— Конечно. Читать они не умеют, а больничный персонал не очень внимателен. Видите, какие у нас трудности. Если та женщина умирает, не привозите ее сюда, мы ничем не сможем помочь.

— Где же ей тогда умирать?

— Вы же видите, — снова сказал он. — К нашей больнице уже двадцать лет не могут сделать пристройку. Ни коек, ни персонала, ни оборудования, — продолжал он.

Списку трудностей не имелось конца. И снова было видно, что ему нравится со мной беседовать, отчасти чтобы потренироваться в английском — эта причина не вызывала сомнений, — но также и потому, что нашелся кто-то, кому он мог облегчить душу.

— Вы же видели, какие у нас пациенты, да мы и сами ошибаемся, это неизбежно. Мне нужны люди, я пишу заявления в трех экземплярах, хожу на прием к министру, а когда в конце концов мне присылают персонал, он никуда не годится. — По-английски он говорил бегло и выражался ясно. Что тут сказать — чувства его были глубоки, а жизнь нелегка. Он глядел на меня через письменный стол такими же глазами, что и Индер Лал, ища понимания.