Жара и пыль - [2]

— У нас есть своя небольшая часовня в Хафарабаде. Городок растет, там есть текстильные фабрики, но чего уж точно нет, так это роста добродетели. Тридцать лет назад, я бы сказала, еще была надежда, но сегодня — никакой. Куда ни посмотри, везде та же история. Большие заработки, значит, больше себялюбия, больше крепких напитков, больше кино. Женщины раньше носили простые хлопковые дхоти[2], а теперь им хочется, чтобы сверху все сверкало. А уж про то, что внутри, и говорить не приходится. Но чего ожидать от этих бедных людей, когда и наши прямиком идут в ад! Вы видели это место на той стороне улицы? Только посмотрите.

Я подхожу к окну и смотрю вниз. На улице светло, как днем, и не только из-за уличного освещения: на каждом лотке и бочке светится масляная лампа. Везде толпы людей, некоторые спят. Снаружи так тепло, что просто ложись и спи себе, и белья постельного не нужно. Вот несколько детей-калек, один мальчик отталкивается культей от земли; днем они, наверное, просят подаяния, но сейчас свободны от работы и беззаботны, даже веселы. Люди покупают еду у лоточников и прямо там едят, иные ищут выброшенное съестное в канавах.

Моя собеседница показывает на другое окно. Отсюда открывается вид на гостиницу «А». Об этом месте меня предупреждали перед приездом. Мне было сказано, что каким бы унылым и мрачным мне ни показалось общежитие ОМ, ни в коем случае не останавливаться в «А».

— Видите? — говорит она, не вставая с постели.

Я вижу. Здесь тоже было очень светло от фонарей и магазинов. Пешеходную дорожку перед «А» заполонили люди, но не индусы, а европейцы. Совершенные изгои с виду.

Она объяснила: по восемь-девять человек в комнате, а у некоторых и на это денег нет, спят прямо на улице. Друг у друга попрошайничают и друг у друга же воруют. Некоторые очень молоды, просто дети, для них, возможно, есть еще надежда, и, по воле Божией, они доберутся домой, пока не поздно. Но остальные-то, женщины и мужчины, они же здесь годами торчат, и с каждым годом им все хуже. Вы видите, в каком они состоянии. Все больны, некоторые при смерти. Кто это такие, откуда они? Однажды я жуткую картину видела. Парню, наверное, не больше тридцати, немец, может, или откуда-то из Скандинавии, очень светлый и высокий. Одежда вся изорвана, и кожа белая проглядывает. Длинные волосы, совершенно спутанные и свалявшиеся, а рядом — обезьянка. И обезьянка эта у него вшей искала. Я ему в лицо посмотрела, в глаза, ну просто душа в аду, скажу я вам. Я вообще в Индии ужасные вещи видела. Пережила индусско-мусульманское восстание, эпидемию оспы и голод; могу смело сказать, что я видела все, что только можно видеть на этом свете. И после поняла одно: нельзя выжить в Индии без Иисуса Христа. Если Он не с тобой каждый миг, днем и ночью, и ты Ему не молишься изо всех сил, если этого нет, то станешь, как тот бедняга с обезьянкой. Потому что, видишь ли, милая, ничто человеческое здесь не имеет значения. Ничто, сказала она, как сказал бы индус или буддист: с презрением ко всему, что эта земная жизнь может предложить.

Она сидела в постели. И хотя она была тоненькой и белой, в ней ощущалась несгибаемость, ожесточенность. Призрак с характером. Я снова посмотрела на лежащие на улице тела, освещенные фонарями гостиницы «А». Должно быть, она права: эти люди и впрямь были словно души в аду.

16 февраля. Сатипур. Мне повезло — я уже нашла комнату. Я ею очень довольна. Чудесная, просторная, пустая и в ней много воздуха. Есть окно, у которого я иногда сижу и смотрю на базар. Она над магазином тканей, приходится карабкаться вверх по темной лестнице. Сдает ее правительственный чиновник по имени Индер Лал, который живет с женой, матерью и тремя детьми в убогих комнатушках, задвинутых в самый конец двора, за магазином. Двор вместе с магазином принадлежит кому-то другому. Все поделено и разделено, и я — еще один отсек. Но здесь, наверху, у меня простор и уединение, вот только удобства общие в дальнем конце двора, и к ним приставлена девочка-уборщица — тоже одна на всех.

Я думаю, мой домовладелец Индер Лал недоволен тем, как я устроилась у себя в комнате. Он все смотрит по сторонам в поисках мебели, но ее у меня нет. Сижу я на полу, а ночью расстилаю спальный мешок. Единственный предмет мебели, который я пока приобрела, — это крошечный письменный столик высотой с табурет, на котором я разложила свои бумаги, этот дневник, учебник хинди, словарь и письма Оливии. За такими же письменными столиками владельцы магазинов занимаются бухгалтерией. Индер Лал смотрит на мои голые стены. Наверное, он надеялся, что я повешу картинки и фотографии, но мне ничего такого не нужно — достаточно просто глянуть из окна на базар внизу. От этого вида мне уж точно не хотелось бы отвлекаться. Поэтому и занавесок у меня нет.

Индер Лал слишком вежлив, чтобы выразить вслух свое разочарование. Сказал только: «Вам здесь не очень-то удобно», — и быстро опустил глаза, словно испугался, что мне станет неловко. То же самое произошло, когда я впервые приехала со своим багажом. Я не нанимала носильщика, а взвалила свой сундучок и постель на плечи и втащила все наверх. И тогда тоже, невольно издав потрясенный возглас, он опустил глаза, не желая меня смущать.