Жар под золой - [67]

— Какой идиотизм! — возмущалась и Хелен. — Ты еще вспомнишь мои слова: бульдозеры просто раздавят его. Он пытается один удержать гору. Когда город примет решение снести поселок, он его снесет: в правлении всегда сидят люди, которые готовы шагать по трупам. Мы с тобой это знаем, и Франк тоже должен бы знать. Это ж надо, какой болван!

— Хелен, я ведь тоже поначалу не понял Франка, а теперь понимаю: нельзя безропотно все терпеть — мы ведь не овцы, в конце концов, хотя и овцы брыкаются, когда их стригут.

* * *

Каждый день я сколько мог присматривал за склепом и особенно за людьми, которые перед ним останавливались.

Кладбище выглядело совсем по-зимнему, я расчищал после снегопадов только главные аллеи, а тропинки к отдельным участкам протаптывали сами посетители, и повсюду, на могильных камнях, на фигурах ангелов, Христа, девы Марии, выросли белые снеговые шапки.

Снег приглушал даже самое тишину.

А я ждал: работа на кладбище приучает к терпеливости, вот я и ждал, что кто-нибудь будет себя подозрительно вести у моего склепа, спрашивается только, до каких пор мне ждать.

Франк обосновался в своем новом доме, он сидел в самой сердцевине поселка, как паук в паутине. Жители приходили к нему с жалобами и просьбами, а поскольку февраль выдался очень холодным и по улицам часто гулял ледяной ветер, Франк привел свой дом в порядок только изнутри. Я лишь изредка ему помогал.

На фронтоне своего дома он укрепил трехметровый флагшток: возвращаясь домой, он поднимал над домом синий флаг, уходя, спускал.

Когда бы я ни пришел к Франку, я всегда заставал его спокойным, уравновешенным, и почти всякий раз в компании. У него вечно толпился народ, люди сидели в пустых комнатах на дощатом полу, выложенном коврами, которые Франк по дешевке скупил у выехавшего турка.

Чем больше я интересовался жизнью Франка и его планами на будущее, тем меньше мне была по душе моя работа, порой вдруг казалось, будто что-то я упускаю, в чем-то просчитался, чего-то недополучил.

Я поймал себя на том, что кладу в свой рюкзачок кельму и ватерпас, хотя на кладбище они мне наверняка не потребуются.

И тут вдруг я повстречал на кладбище Бальке. Впервые.

Я заметил, что сначала он хотел уклониться от встречи, но, когда увидел, что это невозможно, если, конечно, не пробираться по сугробам, ринулся мне навстречу с распростертыми объятиями:

— Ну и работенку ты себе подыскал — тут и до ста лет дожить не фокус, когда все время на свежем воздухе. Я недаром говорю, бывают люди вроде кошек: как ни упадут — не разобьются.

— Эй, Бальке, Бальке, не суетись. Ты что-нибудь ищешь? Не могу ли я тебе помочь?

— У моей матери сегодня день рождения. Вот я и принес цветов на могилку. Ты же их знаешь, бабье — они все такие, жена говорит, положено да положено. Даже когда снегу навалило на полметра, я говорю ей, что снег красивей любых цветов. Но чего не сделаешь, лишь бы в доме была тишь да гладь да божья благодать.

— Я слышал, ты стал теперь важная птица, — сказал я, исподтишка разглядывая его.

— Почему это стал, еще чего, я всегда такой был, учти это.

— Ты теперь в комитете по благоустройству Северного поселка, я в газете читал.

— Эка важность. Деловой человек просто не имеет права уклоняться от некоторых поручений, даже когда наперед знает, что ни к чему хорошему это не приведет.

— Верно говоришь, Бальке, не имеет, особенно когда на этом можно недурно подзаработать.

— Только не завидуй, Лотар, только не завидуй, я человек деловой, я не могу выбирать себе клиентов по душе. Ты закладываешь покойников в землю, а я вкладываю деньги в живых людей — это и есть экономика... проще простого.

— А скажи-ка, Бальке, — и я пристально поглядел на него, — скажи-ка, куда, собственно, делись те ящики, за которыми ты, помнишь, присылал ко мне какого-то парня?

— Словом, Лотар, если ты захочешь переменить работу, я всегда к твоим услугам. Чем унывать, лучше Бальке позвать!

И он удалился, насвистывая.

Я пошел на северный конец кладбища, отыскал, где похоронена мать Бальке. На снегу лежала большая ветка сирени. Такая, должно быть, недешево стоит, а ведь уже через ночь она увянет и поблекнет. С вяза таращилась на меня круглоглазая ворона. Я согнал ее снежком.

— Ты зачем ее прогнал? Она ж тебе ничего не сделала, — сказал подоспевший Бюлер.

— Ты мне лучше вот что скажи: твоя жена не устраивает тебе скандалов из-за того, что ты каждый день здесь ошиваешься, да еще в такую погоду?

— Может, и устраивает. Женщины, они страсть как не любят, когда муж не приходит домой ночевать.

— Бюлер, Бюлер, постыдись... В твои-то годы...

В моей будке Бюлер внимательно оглядел доску, которую я сегодня же собирался вывесить перед главным входом; на доске были указаны новые часы работы кладбища, черными буквами на желтом фоне.

— Что-нибудь не так? — недоверчиво спросил я.

— Ты сам-то ее читал, Лотар? Ты видел параграф двенадцатый, раздел первый: «Категорически запрещается тревожить покой усопших»?

— Ну и что? — не понял я.

— Это же полный бред. Ведь мертвые ничего не слышат. Тебе когда-нибудь доводилось читать объявление, в котором говорилось бы: «Категорически запрещается тревожить покой живых»? Меня уже тридцать лет выводит из себя этот параграф. К покойникам относятся лучше, чем к живым... Ну, пойдем прибивать доску, я тебе подсоблю.