Жар под золой - [66]

Я поехал вместе с Франком обратно, на Мариенкефервег, и зашел к нему. В квартире у Франка опять был хаос: кухня ломилась от немытой посуды, так же воняло отбросами и от спертого сырого воздуха сжимало грудь.

Я распахнул окно, порыв ветра поднял пыль и погнал ее через всю квартиру.

— Как ты можешь жить в таком свинарнике? — возмутился я.

— Чего ты волнуешься, не пойму, придет какая-нибудь, приберется, а я ей за это отслужу. Когда въедут съемщики, им заодно достанется и вся мебель. В новой квартире я устроюсь по-восточному, буду сидеть на полу: у немцев в квартирах слишком много лишнего.

— Ну, коли так, желаю удачи, а мне пора.

Габи мыла окна — в такой-то холод. Я поднял руку и помахал ей, потом вошел к ним в палисадник.

— Новости для меня? — взволнованно спросила Габи.

Я сам себе показался предателем, но, в конце концов, Габи до сих пор оставалась законной женой Франка и, следовательно, имела полное право знать, как Франк намерен распорядиться домом и имуществом.

— Франк переезжает. Он хочет снять запущенный дом в Северном поселке, а ваш сдать за триста пятьдесят марок в месяц.

— Франк всегда презирал надежное, будь то вещи или женщины. Спасибо, что предупредил.

Воскресенья для меня — это изнурительное накапливание секунд. Это мои сновидения и фантазии. Днем я вижу сны наяву, а ночью скрежещу зубами, да так громко, что возмущенная Хелен меня будит: она-де из-за меня проснулась и не может уснуть. Один раз она даже хотела перебраться в комнату Клаудии, но потом вернулась в нашу спальню, словно боясь осквернить комнату дочери.

В своих снах я вижу цветущие кладбища, но среди цветов лежат черепа, под ветром волнуются деревья, и на их ветвях раскачиваются скелеты. Это глубокие сны, я просыпаюсь весь в поту, либо меня будит Хелен и заставляет сменить мокрую от пота пижаму. Постельное белье она меняет теперь два раза в неделю, потому что от пота простыни начинают пахнуть кислым.

Сны могут быть до того страшными, что порой я вообще боюсь ложиться, боюсь собственных снов. Я вижу, как над кладбищем кружат алые голуби, в конце концов мне удается поймать одного, но только хочу его погладить, как выясняется, что это вовсе не голубь, а ворона, и она яростно клюется; еще я вижу, как девы в белых одеждах и с венком на голове плывут над кладбищем, но не затем, чтобы кого-то похоронить, а затем, чтобы кого-то выкопать, в их полете есть какая-то страшная красота. Я бросаюсь бежать, чтобы нагнать плывущих по воздуху дев, чтобы спросить у них, почему они выкапывают, а не закапывают. Бегу и нахожу только увядшие венки на дорожках, а старый Бюлер стоит передо мной, широко расставив ноги, смеется, сплевывает табачную жвачку на увядшие венки и говорит, что кладбищенский сторож, как правило, разучивается говорить с покойниками только через двадцать лет, потому что через двадцать лет покойники ему уже не отвечают. «Лотар, перестань кружиться, как слепень на лугу. Мертвые мертвы, здесь не поможет ни молитва, ни слезы, ни холодный камень».

Иногда я слышу во сне, как играет Клаудия, она играет па черном рояле, а рояль стоит на чьей-то могиле и украшен венками. Она играет, но ее пальцы при этом не касаются клавишей, а я сажусь у ее ног, и музыка смолкает, и слышен только глумливый хохот старого Бюлера, который невозмутимо передвигает свою жвачку от одной щеки к другой, а табачный сок сплевывает на могилы, и там, куда упадет плевок, из земли вырастают подсолнечники, их крупные цветы смыкаются над головой старика и укрывают его.

Потом я вижу себя в могильной яме, я рою ее голыми руками и бросаю землю через край, а когда поднимаю голову, надо мной пролетает Франк с целым домом в руках.

Избавившись от этих снов, я после завтрака нехотя сажусь на велосипед и еду на кладбище. Но подлинную свободу я ощущаю лишь тогда, когда отвинчиваю стаканчик с термоса и аромат крепкого кофе наполняет будку.

Как-то после одной такой пропотелой ночи Хелен мне сказала:

— Плохо человеку твоего возраста иметь дело только с покойниками. Не мудрено, что тебе снятся такие жуткие сны. Поискал бы ты себе работу где-нибудь еще, чтобы иметь дело с живыми людьми.

Когда на другой день я спросил у Франка, могу ли я устроиться к ним, он ответил отрицательно.

— Я и сам, может, только потому туда попал, что состою в партии. Даже если ты в этой партии самая мелкая сошка, все равно. Поверь, Лотар, тысячи людей сказали бы спасибо, доведись им получить твое место. Умирают во все времена, ты это учти.

Около середины февраля Франк переехал в свой дом в Северном поселке.

Я помогал ему переезжать.

Габи и Пфайферша глядели с противоположного тротуара, как мы грузили кое-что из мебели и несколько ящиков в нанятый для этой цели фургон.

Вдруг Габи стремглав бросилась через улицу и вырвала у Франка из рук старое грубошерстное пальто зеленого цвета.

— Ну нет, это ты не получишь, это пальто Эберхарда, оно принадлежит мне.

Франк безропотно отдал ей пальто.

На другой же день в его опустевший дом въехало семейство, состоявшее из отца, матери и троих детей. Соседи по этому поводу скривились и начали поносить Франка, который подложил им свинью, потому что у всех детей был такой вид, будто они только-только вылезли из грязевой ванны.