Жар под золой - [54]

— А если бы оно повысило налог на наркотики, и тоже вполне законно?

— Тогда пришлось бы легализовать наркотики, — пастор поднял стаканчик с кофе, как бы чокаясь со мной, — но оно, конечно, на это не пойдет, из моральных соображений. Чистейшее лицемерие, как видите. А по существу — презрение к людям.

— И вы это одобрили бы? — спросил я в растерянности.

— Этого я не говорил, господин. Штайнгрубер. Однажды вы меня спросили, почему такой человек, как я, стал священником. Я ответил, что по ряду причин. И одна из них наверняка в том, что наша система скоро настолько окостенеет, что никто больше не осмелится идти против рожна, выражаясь библейским языком, из страха вызвать чье-нибудь неудовольствие. И когда все падут духом, одни лишь священники посмеют не лицемерить, они, единственные, будут говорить правду, ибо правда — слово божие, есть и будет... А почему люди пали духом? Потому, что нет у них больше опоры. И не подумайте, что в бога веруют те, кто ходит по воскресеньям в церковь, с таким же успехом они могли бы ходить и в кабак... от старинных обычаев не хотят отказываться, пока не находят новых или лучших.

— Я не верю в бога, господин пастор, и неплохо чувствую себя при этом, так как знаю: все что ни делается, делается людьми. Вам же все время приходится проверять, от людей это исходит или от милосердного бога. И согласитесь, что мне куда легче, так как ваш бог, господин пастор, наверно, хороший простофиля, если позволяет людям перекладывать все на себя... А теперь, извините, мне надо засыпать могилу, не то какая-нибудь любопытная старушка сломает себе шею.

У платана, где жена якобы увидела Клаудию, я нашел черную кожаную перчатку, но даже не смог припомнить, были ли когда-нибудь у дочери такие.

Ничего особенного, если на кладбище нашлась чья-то перчатка, и ничего особенного, если на улице, у кладбищенской стены, остановился пикап, хотя бы он и из автопарка Бальке, и ничего особенного, если какой-то человек перелез через кирпичную стену. И все-таки в этом есть что-то странное.

* * *

Первое, что мне бросилось в глаза в просторной гостиной, к которой примыкал зимний сад со множеством экзотических растений, был огромный портрет Бисмарка, почти во всю стену против окна; широкая позолоченная рама еще больше подчеркивала его тяжеловесность.

Глядя на усатого канцлера, я невольно подумал, сколько же человек потребовалось, чтобы повесить эту махину.

Доктор Вурм, низенький резвый толстяк лет шестидесяти, пододвинул мне мягкий стул, причем поставил его так, чтобы в поле моего зрения постоянно был канцлер. Но почему-то чем больше я поглядывал на Бисмарка, тем сильнее проникался к нему симпатией, и мне порой казалось, будто старик по-приятельски подмигивает мне.

— Я пришел, господин доктор, не для того, чтобы обмениваться с вами любезностями. У моей дочери вы были учителем истории, поэтому я позвонил вам и вот пришел. Она исчезла, последней весточкой от нее — и пока единственной — была открытка из Ниццы. Жена считает, что в поисках нельзя ничем пренебрегать, и прежде всего надо узнать причины, побудившие Клаудию к бегству, хоть как-то объясняющие ее исчезновение. Даже если они покажутся самыми незначительными.

— Конечно, господин Штайнгрубер, для вас это происшествие трагично. Боюсь, что я тут вообще не сумею помочь, даже не представляю, чем могу быть вам полезен...

— Может, господин доктор, ну понимаете, молодежь иной раз высказывается, говорит о чем-нибудь со всей серьезностью, а мы, родители, это всерьез не принимаем.

— Господин Штайнгрубер, причина, побудившая вашу дочь к этому, кажется, мне ясна. Клаудия не прошла по конкурсу в училище, провалилась. Даже если потом не жаловалась и была веселой — так тоже бывает. Я не могу осуждать вашу дочь — кстати, хорошую ученицу — за то, что она отреклась от общества. Клаудия была, что называется, чистоплотным человеком. Чистоплотным во всех отношениях... Сейчас это не пользуется спросом. Так что же ей делать в нашем больном, коррумпированном обществе? На своих занятиях я всегда старался вносить поправки в некоторые фальсификации истории...

— Не понимаю вас, — перебил я его.

— Например, молодым людям внушают отвращение ко всему, что было в то двенадцатилетие. Но у молодежи были тогда по крайней мере идеалы, образцы, герои. А что у нее теперь?

— Ну война-то уж не была идеалом, — не сдержался я. Во мне с каждой минутой росла неприязнь к Вурму.

— Но ведь она была лишь прискорбной ошибкой, войны никто не хотел, кроме англичан, с их высокомерной ненасытностью, с их безграничной завистью ко всему немецкому: к немецкому прилежанию, немецкой изобретательности, немецкой дисциплине.

— И все это вы говорили в школе? — спросил я недоверчиво.

— Даже несколько больше, если позволите. Когда на вас обрушивается столько гадостей, брюзжания, невольно приходится защищаться, к этому обязывает моя профессия — в конце концов, я не булочками торгую, я учитель, моя задача знакомить с фактами, объяснять их, выявлять связи. Нельзя допускать, чтобы все втаптывали в грязь... Вы воевали, господин Штайнгрубер?