Жар под золой - [29]

Франк наслаждался этим спектаклем.

А я не мог больше смотреть на них. Хворые старики гордились своей профессией и не ведали, хватит ли у них сил пережить очередной туман или грозу, свой недуг они именовали профессиональным заболеванием, словно он был не бичом, а орденом.

Габи толкнула локтем Франка:

— Господи, ну что ты натворил, ведь это всё друзья Эберхардика!

Совершенно багровый Клаус крикнул:

— Отец бы в гробу перевернулся, если б узнал, что тут происходит!

— Не перевернулся бы, — откликнулся Франк, — небось он рад-радешенек, что наконец-то душа его успокоилась. Уж ты бы, Клаус, помалкивал, тоже заступник нашелся. С тех пор как отец ко мне переехал, ты его один-единственный раз навестил, один раз за три года!

— Сам помалкивай, — обращаясь к Франку, прохрипел один из инвалидов. — Кто ты такой вообще? Отставной каменщик! Ты же теперь на побегушках, отвезешь картонки да ящики встречному-поперечному и ждешь, пока тебе на чай сунут... Нет у вас ни совести, ни профессиональной чести, каменщик в отставке, ни совести...

Клаус расхохотался, от удовольствия он даже похлопал ладонями по столу.

— Так ему, так, вымогателю! — подзуживал он инвалида. — Он спрятал отца от меня, боялся, что оттяну у него отцовскую пенсию, наследничек...

Франк невозмутимо взял с тарелки горсть еще не остывшей картошки и швырнул брату в лицо.

— Ты что, спятил? — воскликнул я испуганно и вскочил с места, видя, что Франк с язвительной усмешкой опять протянул руку к картошке.

— Лотар, не встревай! Я заплатил за все, а то, что я оплатил, принадлежит мне, и я могу делать с этим все, что хочу, даже заткнуть братцу его паскудную глотку.

Клаус взял жену за руку и велел детям идти к выходу. Прежде чем уйти, он крикнул через весь зал:

— Я подам на тебя в суд, негодяй!

Франк расхохотался ему вслед:

— Видали, каков завистник? И это мой родной брат! — Он опрокинул двойную порцию водки и преспокойно продолжал есть.

После этой неприятной сцены я поднялся было, намереваясь уйти, но Габи ни за что не хотела меня отпускать; она крепко вцепилась в мою руку, а вырваться силой было бы неудобно по отношению к ней.

— Не уходи, Лотар, — умоляла она, — не оставляй меня одну. Он же сегодня вдрызг напьется, до бесчувствия.

— Мне пора домой, Габи, пусти меня, прошу.

Напротив нас вдруг словно стена выросла — это поднялись инвалиды. Сначала нерешительно отошел от стола один, за ним другой, и вот они гуськом зашаркали к выходу. Без единого слова, не оглядываясь.

Жутко было смотреть на эту молчаливую процессию стариков. Лишь последний из них, обернувшись у двери, погрозил Франку кулаком:

— Опозорить отца в такой день, — крикнул он, — черт тебя возьми! А угощение твое мы сейчас выблюем на дворе.

Я хотел удрать вслед за инвалидами, но Габи опять меня удержала:

— Останься, Лотар, пожалуйста, останься.

Мы сидели втроем и пили до самого вечера. Франк, Габи и я. Габи пила водку как воду, заказывая Паяцу рюмку за рюмкой. Такой я еще никогда ее не видел.

Франк притих. Держа обеими руками длинный огурец, он пытался откусить его, но все время промахивался. Заплетающимся языком Франк уговаривал:

— Ну ты, ты, веди себя хорошо, а то как дам...

Но огурец не слушался и никак не попадал в рот.

Найдя наконец занятие, Франк вел себя мирно. Паяц, подавая нам водку, скалил зубы, а клиенты у стойки, зашедшие на вечернюю «заправку», потешались над нами, тыча в нашу сторону пальцами, — словом, вели себя, как посетители в зоопарке, которые глазеют на диковинных животных в клетках.

А мы так и сидели втроем за огромным опустевшим столом, с которого Паяц убрал все лишние тарелки и рюмки.

Как сквозь туман, я увидел Клаудию, шагающую через зал. Подойдя к нам, она взяла у меня из рук стакан пива, который я было поднес ко рту, и уселась напротив. Я уже так опьянел, что даже не возразил, только смотрел на нее и думал: «Что ей здесь надо? Зачем она пришла в кабак, где околачиваются одни мужики?»

— Пойдем домой, отец.

Франк, продрав пьяные глаза, уставился на Клаудию:

— Знаешь, детка, с каким удовольствием мой отец тяпнул бы сегодня с нами: он не мог равнодушно смотреть на то, что льется из бутылки. Мы пьем только за упокой его души, так что не переживай. Не лезь к нам в компанию, ты еще слишком молода, чтобы понять наше горе. Запомни: над смертью не смеются.

Тут Габи свалилась со стула на пол.

Франк, швырнув огурец через плечо, пробурчал:

— Ну вот, начинается. Эберхарда больше нет, и присматривать за ней теперь некому.

Мы с Франком, хотя и сами еле держались на ногах, подняли Габи и повели, скорее, потащили к моей машине, на которой Клаудия приехала за мной.

На лестнице пивной нам встретился турок Осман. Он испуганно посмотрел на Габи:

— Фрау пьяная? Нехорошо для фрау.

— Катись отсюда, чесночная вонючка! — заорал Франк и толкнул его в грудь.

Клаудия подъехала сначала к дому Франка. Втроем мы поволокли Габи — сама она не смогла сделать ни шагу. В комнате уложили ее на кушетку. Франк сел возле нее, положил ее голову себе на колени, погладил по волосам и, не обращая на нас внимания, принялся заплетать их в косички.