Жан Жорес - [63]

А каков он был в жизни? Узнали ли бы мы его, если бы силой необычайного воображения вдруг перенеслись в этот далекий мир чужой страны, чужой эпохи? Смогли ли бы мы сразу разглядеть его в толпе депутатов палаты или в кругу его друзей и единомышленников? Конечно, мы знаем его по фотографиям. Мы можем воссоздать его образ, собрав многочисленные свидетельства современников. Но это не заменит реалистического портрета, который можно сделать только с натуры, и это под силу лишь великому художнику, и вот перед нами портрет молодого трибуна, написанный рукой мастера, копировать который, излагать своими словами было бы нелепо. Раскроем «Воспоминания» Ромена Роллана:

«…Жар политических страстей, клокотавший в те времена в артериях Франции, зажег во мне интерес к зрелищам Форума. Я начал усердно посещать важнейшие заседания парламента, В лучезарном ореоле первых успехов выступал Жорес: он вел в атаку свое войско — дисциплинированное, бдительное, жизнерадостное, уверенное в победе — социалистическую партию. Большой, сильный, с внешностью и манерами простолюдина, бородатый и краснощекий, с крупными, мясистыми чертами лица, небрежно одетый, излучая радость жизни и борьбы, он поднимался тяжелым быстрым шагом по ступенькам трибуны и прежде всего жадно вливал в себя большой стакан красного вина. Голос у него был громкий, очень высокий, почти пронзительный, утомляющий; он мог бы говорить вдвое тише, и все равно его бы услышали в задних рядах трибун; но чувствовалось, что ему доставляет удовольствие говорить в полный голос, и он, не уставая, произносил на высоких нотах всю речь, даже если она длилась полтора-два часа! И все это время глотая стакан за стаканом. У него был очень сильный южный акцент, но не напевный и забавный, как у марсельцев, а тяжеловесный тарнский выговор южан и горцев. Он начинал свою речь монотонно, будто читал проповедь, в середине фразы голос поднимался, к концу падал. Он постоянно отклонялся от обсуждаемой темы, впадая в риторические красоты, и питал слабость к образам из сферы материалистического пантеизма: образам смерти, земли, в которой растворяется наша плоть. Но в нем впечатляло спокойствие и умение владеть собой. Он выступал без всяких записей, и никакие реплики с мест не могли нарушить ход его мыслей. Как раз наоборот: любая реплика только стимулировала его мысль, подстегивала и вдохновляла его. С той минуты, как он воодушевлялся или раздражался (впрочем, никогда не теряя самообладания), он начинал говорить необъятными периодами; они катились, словно раскаленные пушечные ядра; слова били ключом, пламенные, неожиданные, и вдалбливали его мысли даже в самые враждебно настроенные умы. Быстро парируя удар противника, он играл с ним, как большой кот с мышью: ласкал его, заставлял под хохот аудитории прыгать то вправо, то влево и под конец резким, тяжелым ударом лапы укладывал его наповал. Впрочем, он отнюдь не производил впечатление злого человека, даже когда грозил близким возмездием. Большой, могучий, жизнерадостный, великодушный, искусный дипломат, он был похож на Дантона; такие, как он, протягивают руку поверженным противникам, но ради торжества своего дела готовы на все и подчас любят встать в красивую позу.

…В те времена я был очень далек от политических партий. И не питал достаточно глубокого доверия к социалистам. Но мне казалось, что будущее принадлежит им, потому что их идеи были и будут разумны».

«Карманьола»

Телеграмма застала Жореса, когда он после завтрака играл в крокет в тени деревьев, окружавших дом в Бессуле. У него в гостях был Жорж Ренар с женой, редактор «Ревю сосиалист», заменивший на этом посту Бенуа Малона, умершего два года назад. Когда Жорес прочитал телеграмму, веселое, беззаботное выражение исчезло с его лица.

— Меня вызывают в Кармо. Положение там серьезное, — ответил Жорес и, отбросив крокетный молоток, решительно направился к дому. В своей комнате он быстро уложил в чемодан немного белья и несколько книг.

— Я очень встревожен, — говорил он Жоржу Ренару — Дело там идет к опасному конфликту. Администрация стекольного завода давно ведет себя вызывающе — это, несомненно, провокация…

В дребезжащем полупустом вагоне ехали в Кармо несколько крестьян; двое рабочих, запрокинув головы, дремали с полуоткрытыми ртами под стук колес; дородный кюре, сложив руки на огромном животе, мерно подрагивал в такт поезду. Жорес рассеянно смотрел в окно, но мысли его далеко от прекрасных пейзажей родного Лангедока. Он думал о стекольщиках Кармо. Когда он однажды увидел стеклодувов за работой у огромных печей с расплавленным стеклом, освещенных красными колеблющимися отблесками пламени, то он испытал незабываемое чувство. Он знал, что немногие из них доживали до пятидесяти лет. Изможденные, как будто выдувшие все свое здоровье в раскаленные комки стекла, силою легких превращаемые ими в бутылки, они, в темных: лохмотьях, с липами, покрытыми сажей, смешанной с потом, поразили воображение Жореса. Сколько невероятного терпения и покорности надо было иметь этим людям, чтобы по 14 часов в день находиться в таком аду. Но все же они сохраняли любовь к жизни, стремление к свету, к радости. Жорес вспоминал их лица, внимательные, напряженные, зажигавшиеся восторгом, когда он говорил им о социализме. Жорес восхищался их гигантской душевной силой, позволявшей им сохранить способность к благородным человеческим порывам, дух товарищества, смелость. Сколько в них мощи, сколько воли, если даже каторжная жизнь не смогла превратить их в отупевших животных!