Жан-Жак Руссо - [67]

Однако недруги не дремали. Доктор Троншен советовал Мульту, который собирался сочинить резкий пасквиль в защиту Руссо, ни во что не вмешиваться в его же собственных интересах. В Берне некий кузен Альбрехта Халлера заявлял во всеуслышание, что он предпочел бы пожать руку Картушу или Мандрену[39], нежели этому проходимцу Руссо. Пастор Якоб Верн лил лицемерные слезы о том, что Руссо «поколебал души, утвердившиеся в вере». Оказалось, что надо было соблюдать осторожность и в этой маленькой стране, где духовенство оказалось столь мелочно-подозрительным! Так, например, еще в 1758 году пастор Петипьер, отвергавший идею о загробных страданиях, вызвал этим необычайные волнения в принципате и спустя два года был смещен со своей должности, несмотря на заступничество самого Фридриха II.

Приближался момент причастия. Руссо обратился для этого к пастору Мотье, Фредерику Гийому де Монмоллену, любезному священнослужителю, который приветливо принял его и даже одалживал свою карету Терезе, чтобы дать ей возможность съездить послушать мессу в католических владениях. Это был человек строгий, честолюбивый и в меру тщеславный. 24 августа Жан-Жак сделал ему заявление о том, что имел претензии только к Римской церкви, и просил дать ему разрешение причаститься вместе с другими прихожанами. Монмоллен согласился, и Жан-Жак с воодушевлением причастился 29-го числа. Таким образом, он получил своего рода «удостоверение христианина», которое не позволяло теперь Женеве объявить его еретиком. Вскоре, к великой радости друзей Руссо, стали ходить по рукам две сотни списков с его письма Монмоллену. В Париже, однако, это письмо не понравилось, и оно даже рассорило Жан-Жака на несколько месяцев с мадам де Буффле, которая заявила, что в письме не было необходимости. Таково же было мнение Вольтера и д’Аламбера: они увидели в этом письме лишь раболепное отречение Руссо от прежних взглядов.

Тем временем Руссо вновь принялся за писания. Он сочинил «Пигмалиона» — сказку в прозе, где ставил проблему отношений между художником и его творением: здесь обожаемая художником Галатея оказывалась отражением его собственной души. Он начал писать продолжение «Эмиля» под названием «Эмиль и Софи, или Одинокие». Эта идея принадлежала мадам де Кроки: почему бы не провести этих молодых людей через разнообразные приключения, в которых их превосходное воспитание подвергнется испытаниям? И Руссо сочинил бурное и трагическое продолжение своего трактата — опять в виде романа в письмах: постаревший Эмиль добровольно уединяется на далеком острове и рассказывает бывшему наставнику о своих несчастьях. Софи же, в отсутствие Эмиля, в Париже под тлетворным воздействием столичной жизни изменяет мужу. Сломленный этим, Эмиль удаляется, живет трудом своих рук, затем отплывает в Неаполь и попадает в руки корсаров-берберов. Оказавшись рабом на каторге в Алжире, он поддерживает товарищей по несчастью, вдохновляет их на молчаливое сопротивление; ему удается завоевать уважение своего хозяина и даже стать доверенным лицом дея[40].

История на этом месте прерывалась, но смысл ее был ясен: воплотив в жизнь полученное воспитание, Эмиль вернул себе самообладание и сумел обрести подлинное человеческое достоинство. Это был рассказ об испытаниях, но также — о силе духа и преодолении: даже Софи, не столько испорченная, сколько невольно вовлеченная в порок, должна была возродиться душой. Руссо предполагал написать еще одно продолжение — он говорил об этом Бернардену де Сен-Пьеру всего за неделю до своей смерти.

Продолжали приходить известия от парижских друзей, но, к сожалению, слишком редко от маршала Люксембурга. Зато слава Руссо стала причиной целого потока писем, стихов, воспоминаний, похвал, сочинений — это отняло бы у него все время, если бы он взялся отвечать на всё, что получал. И это не считая посетителей. Некоторые были желанны, как, например, добрейшая мадам Буа де Ла Тур или пасторы Рустан и Мушон в компании часовщика Бошато. Они в течение восьми дней обедали с ним и отбыли домой покоренные его живостью и веселым обращением: он даже прочел им свою красивую сказку «Своенравная королева». Бывали и другие, просто любопытные или докучливые, — таких он холодно отсылал от себя.

Одним октябрьским утром Жан-Жак получил письмо от господина Конзье, своего бывшего соседа по Шарметту. Тот сообщал ему печальную весть: 29 июля умерла Матушка — в полной нищете. Жан-Жак ощутил острую боль, еще более усиленную угрызениями совести: он не виделся с ней после их плачевного свидания в 1754 году. Он ответил господину Конзье, жалея, что не смог приехать и оплакать вместе с ним эту добрую женщину, которая так опекала его юность…

Раньше Жан-Жак мог какое-то время не вспоминать о Матушке, но отныне ее образ постоянно присутствовал в его памяти. Да и Рэй давно уже требовал от него взяться за мемуары. Он пока еще не решался на это, но тогда же, в октябре, все-таки обратился к Мальзербу с просьбой вернуть четыре его больших январских автобиографических письма; ближайшей зимой он начал собирать письма, документы, копаться в воспоминаниях.