Жан-Жак Руссо - [66]

Из Франции Руссо получал утешительные известия от высокопоставленных покровительниц — мадам де Люксембург, де Буффле, де Верделен, де Шенонсо. Мадам де Буффле продолжала говорить Жан-Жаку об Англии, где могла оказать ему гостеприимство графиня де ла Марк. Но он предпочитал оставаться в Ивердоне: здесь один честный бальи[38] обратился к сенату Берна с просьбой предоставить философу право на жительство; Надежды не оправдались. 23 июня «Бернская газета» перепечатала парижское постановление о Руссо; 1 июля Совет запретил продажу «Эмиля» и известил о том, что автору предоставлено лишь несколько дней на то, чтобы покинуть Берн. Ведь в Берне у Руссо тоже имелись непримиримые враги: набожный женевец Шарль Бонне утверждал, что «этот вызывающий гений, помешавшийся на полном равенстве и независимости… вреден для республики», а бернский ученый Альбрехт Халлер высказывался еще категоричнее: «Всякий христианский правитель должен, по распоряжению самого Господа Бога, выказать свое возмущение против такого богоотступника, каким в самом прямом смысле этого слова является г-н Жан-Жак». Бернский сенат держался того же мнения и 8 июля жестко подтвердил свое решение: Жан-Жаку на сборы давалась неделя, самое большее — две.

Извещенный об этом, Руссо отбыл 9 июля — накануне того дня, когда соответствующий указ должен был быть доставлен в Ивердон. Прошел ровно месяц, как он бежал из Парижа. Мадам Буа де Ла Тур, вдова негоцианта из Нешателя и племянница славного де Рогена, предоставила ему убежище в маленьком доме в деревушке Мотье, что в нескольких лье от Ивердона, в Валь-де-Травер: на земле Нешателя Руссо не подпадал под действие законов Берна.

Его новое жилище было очень скромным, и он надеялся, что его оставят в покое в этой затерянной деревушке. Куда ему идти, если его опять прогонят? 21 июля 1762 года он пожаловался мадам де Люксембург: он обвинял «полишинеля Вольтера и его кума Троншена» в интригах в Женеве и Берне и «другого Арлекина», — очевидно, д’Аламбера — за то, что тот проделывал то же самое в Париже. «Остается только узнать — добавлял он, — нет ли таких же марионеток в Берлине».

Руссо заговорил о Берлине, потому что область Нешателя находилась в подданстве у прусского короля, представленного здесь губернатором. Руссо не испытывал симпатии к королю Фридриху II, считая его правителем без чести и совести; король, в свою очередь, считал «Эмиля» «собранием несуразных выдумок». Тем не менее получить разрешение короля было необходимо, и Жан-Жак направил ему короткое гордое послание, ставя его в известность, что отдается под его власть. Фридрих принял на себя роль, которая ему предлагалась, и известил своего губернатора, что благосклонно принимает Руссо — при условии, что тот воздержится от писаний «на непристойные темы, которые могут вызвать слишком бурные потрясения в ваших нешательских головах». Это его заявление едва всё не испортило: Руссо и сам дал себе обещание больше ничего не писать, но он не хотел давать таких обещаний никому другому.

Король, расположившись к нему, хотел подарить философу сто экю, или их эквивалент зерном, вином и дровами, но Руссо опять «встал в позу»: он предпочтет «жевать траву и грызть коренья, чем принять от короля кусок хлеба». Он настолько усердно отстаивал свою независимость, что даже преподал урок королю — причем столь высокомерным тоном, что это выглядело почти смехотворно: «Вы хотите дать мне хлеба — разве нет никого другого среди ваших подданных, кто нуждался бы в нем?.. Могу ли я увидеть Фридриха Справедливого и Грозного — населившим свои земли счастливым народом, как подобает истинному отцу? И тогда Жан-Жак Руссо, враг королей, умрет от радости у подножия Вашего трона».

Менее высокомерным был его тон по отношению к Джоржу Кейту, губернатору принципата, высокому худому сутулому старику семидесяти шести лет. Он был сторонником Стюартов, свергнутых с трона, и участником восстания 1715 года; затем этот наследственный маршал Шотландии разорился, был объявлен изменником государства. Ему довелось служить в испанской армии, затем у Фридриха И, и тот вознаградил его за службу, поставив в 1754 году во главе Совета этого принципата. Антиклерикал и вольнодумец — милорд Маршал, как называл его теперь Руссо, — был образованным, терпимым и добрым, к тому же неконформистом. Эти два человека понравились друг другу с первого взгляда: Жан-Жак стал называть его отцом, а тот его — сыном. Маршал знал по собственному опыту, что значит оказаться в немилости и быть изгнанным отовсюду.

Тереза приехала к Жан-Жаку 20 июля. Он испытывал некоторые сомнения по поводу их воссоединения, потому что ему казалось, что уже некоторое время в женщине происходят какие-то перемены. Может быть, Терезе в ее 42 года тяжело было переносить воздержание, на которое он обрекал ее уже четыре года? Но она, плача, упала в его объятия. Он обеспечил ее жизнь, поместив ее небольшое состояние — три тысячи ливров — под 5 процентов в предприятия дома Буа де Ла Тур в Лионе.

Чтобы скрыть постоянные зонды и чувствовать себя непринужденно, Жан-Жак, к великому удивлению крестьян Мотье, стал носить длинную одежду в армянском стиле: эта идея пришла ему в голову еще в Монморанси. Единственным его желанием теперь было — чтобы о нем забыли. Не терпя пустого времяпровождения, Жан-Жак принялся плести сеточки и дарить их молодым женщинам-новобрачным, которым предстояло кормить детей. Ему нравилось заниматься этой работой, сидя у порога своего дома и болтая с соседями. По вечерам часто заходила молодая Изабель д’Ивернуа, дочь генерального прокурора Нешателя, — она даже называла Руссо папой. Он любил беседовать с милордом Маршалом; совершал долгие прогулки, раскланиваясь со встречными прохожими, а вечерами ужинал с Терезой, болтая с ней обо всем и ни о чем. Наконец-то — покой…