Жан-Жак Руссо - [64]

Понимание опасности наконец-то начало приходить к нему, но было уже поздно. 1 июня канцлер Ламуаньон, отец Мальзерба, издал распоряжение об изъятии «Эмиля»; 3-го числа тираж был конфискован полицией, а 7-го синдик богословского факультета выступил с обличительной речью в. Сорбонне. Однако Руссо, необъяснимо спокойный, по-прежнему отказывался прислушиваться к предостережениям, звучавшим со всех сторон, и рядился в тогу римской доблести: «Если жизненный девиз, принятый мною, не пустая болтовня, то сейчас как раз подходящий случай показать себя достойным его». 8 июня мадам де Кроки кричала ему: «Это истинная правда — то, что вам грозит указ об аресте. Ради Бога, бегите!» В тот день была прекрасная погода, и Жан-Жак без всяких предосторожностей отправился на пикник в сельскую местность в сопровождении двоих приятелей: «Никогда в жизни я не был так весел». Вечером он спокойно улегся в постель и прочел, как обычно, несколько страниц из Библии — в частности, ужасающую историю Левита с горы Ефремовой из Книги Судей.

В два часа ночи доверенный человек от Люксембургов забарабанил в дверь: он принес записку принца Конти, адресованную маршальше, которую она теперь пересылала Жан-Жаку: в ней говорилось, что через несколько часов к Руссо заявятся с ордером на арест. Жан-Жак осознал наконец всю серьезность ситуации и побежал в замок. Он клялся себе, что не будет беглецом, — но мог ли он скомпрометировать герцогиню, рассказав историю публикации «Эмиля»? И он уступил — к великому облегчению своих покровителей. Мальзерб, который уже несколько месяцев играл с огнем, защищая «Энциклопедию», тоже вздохнул с облегчением, узнав о его решении. Конти был слишком высокопоставленной особой, чтобы беспокоиться о себе лично, но на карту был поставлен его политический имидж, и он не мог позволить себе потерять поддержку парламента.

Руссо решил искать убежища в Швейцарии, в Ивердоне, у Даниэля Рогена, — достаточно близко от Женевы, чтобы знать, как там воспримут его появление. С помощью маршала он перебрал все свои бумаги, сжег то, что могло скомпрометировать его друзей; при этом он хорошо понимал, что уничтожает таким образом свидетельства своей благонадежности, то есть связи со знатными людьми, и подставляет под удар себя одного. Тем временем верхняя палата парламента составляла обвинения против «Исповедания веры» — с этой его «естественной религией»: отрицанием чудес, Откровения, божественности Иисуса Христа и авторитета Церкви. Решение было принято: книги будут изорваны и сожжены, а автор — арестован.

Нужно было торопиться. Привели Терезу, всю в слезах, и Жан-Жак объяснил ей, что она должна остаться в Мон-Луи на некоторое время, чтобы завершить все дела с их маленьким хозяйством, а потом она сможет присоединиться к нему. Руссо прижал ее к себе: отныне, сказал он, их жизнь будет наполнена лишь «оскорблениями и клеветой». Было уже четыре часа утра. Мадам де Люксембург и мадам де Буффле, плача, обняли его, а маршал, безмолвный и бледный как смерть, проводил его до конюшен, где уже ждал кабриолет с лошадьми и кучером. Два человека долго стояли обнявшись. Они знали, что больше не увидятся.

Возле Ла Барра ему навстречу попалась карета с четырьмя людьми в черном, которые вежливо его приветствовали: это были судебные исправники, которые должны были арестовывать его. Руссо ехал навстречу своей судьбе. Позднее он часто спрашивал себя, что было бы, если бы он отказался бежать и принял удар на себя. Пока же его жизнь была разрушена, и он двигался наугад в будущее, полное угроз.

ОТ ПЛОХОГО К ХУДШЕМУ

11 июня 1762 года весь тираж «Эмиля» был изорван и сожжен у подножия лестницы Дворца правосудия. Руссо тем не менее успокоился и на следующий же день после своего отъезда принялся писать, прямо в карете, историю Левита с горы Ефремовой, читанную им накануне, и сделал из нее поэму в прозе наподобие «Идиллий» поэта Гесснера. Это была история о насилии, о массовых убийствах и похищениях, но Руссо странным образом решил изложить ее в «духе сельском и наивном», расцветить «милыми картинками» и придать свежий колорит — то, что Вольтер назвал потом «каннибальскими сказками». Но у Жан-Жака были на то свои причины, и писал он, чтобы отогнать тоску. Этот левит, как и он сам, был невинно осужден злобой мира, но справедливый суд воздал ему должное. Он видел в этом доказательство того, что ненависть не имеет власти над его душой, и поэтому, говорил он потом, «Ефраимский левит» если и не лучшее мое произведение, то всегда останется самым любимым».

14-го числа Руссо остановил свою карету у границы земель Берна, простерся на земле и поцеловал ее, восклицая: «О Небо, покровитель добродетели, хвала тебе, я касаюсь земли свободы!» Некоторое время спустя он был дружелюбно принят Даниэлем Рогеном и его семьей, и это дружелюбие его подбодрило, как и новости, полученные из Парижа. Дюкло приготовил для него 600 ливров; д’Аламбер предлагал свои рекомендации в случае, если Жан-Жак решит устроиться где-нибудь в Германии; Куэнде сообщал, что может всё бросить и последовать за ним.

Руссо сразу написал своим покровителям. Почтительная благодарность — принцу Конти, чья записка спасла его от ареста. Несколько слов — маршалу, чтобы сообщить, что он уже в безопасности. Несколько строк с горьковатым привкусом — герцогине де Люксембург, ради которой, как он считал, пришлось пожертвовать своими принципами: «Так захотели вы, госпожа маршальша…»