Жалость сильнее любви - [4]

Погоревский стоял, прислонившись спиной к запертой двери, и не мог совладать с бившей его лихорадкой.

Женя глядела в письмо, которое держал перед ней Кардак.

«Итак, всё кончено, ты бросаешь меня и женишься на моей сестре; ты пишешь мне, что делаешь это, чтобы спасти меня, так как муж мой начинает замечать, что в городе говорят… Неправда, всё это ложь, ты бросаешь меня потому, что тебя привлекает и Женина молодость, и Женино приданое. Я простила бы тебе всякую другую, но не мою сестру; мысль, что после всего того, что было между нами, ты сделаешься членом нашей семьи, уважаемым, любимым мужем моей сестры… Нет, это невозможно; если ты сделаешь ей предложение и получишь её согласие, я наложу на себя руки».

Кардак прочёл всё письмо медленно, ясно.

— Записка эта, конечно, не дошла по назначению, но после ужина, за которым я имел силы сидеть и молчать, я слышал, как ты шепнула своей сестре: «Я счастлива; он любит меня»… А когда все ушли, я позвал сюда в кабинет жену, и вот здесь же, стоя у этого стола, я показал ей письмо. И знаешь ли ты, что я сделал? Я, зверь, способный по мнению многих на насилие убийства, я рыдал у ног этой любимой мною женщины, потому что я видел в её глазах смерть, потому, что я верил, что она не переживёт этого. Я клялся ей всё забыть, я не спрашивал её, я не хотел знать ни когда началась эта связь, ни сколько времени продолжалась. Я не хотел реальных представлений этой страсти; я боялся… за детей. И, в первый раз, она поверила моей любви, она поняла всю её силу; она ушла от меня; я не рассчитал только одного: женщина эта в этот день надорвала свои последние силы; думая дать ей покой, я оставил её одну и занялся детьми, а она, дойдя до ёлки, лишилась чувств, упала, и кружевное платье её загорелось от какой-то несчастной свечи, догоравшей на нижних ветвях. Я рисковал жизнью, спасая её, но было уже поздно. Она умерла на моих руках, любя меня, благословляя. Её последний взор был мой; последнее слово — моё; она умерла моя, такая моя, какою не была никогда при жизни! Я пережил её только потому, что она завещала мне детей… моих детей, — голос Кардака звучал торжественно и громко. — И вот, когда я похоронил её, я поклялся отмстить. Убийца скрылся, и я ждал его целый год. Сегодня, в годовщину её смерти, ты, Женя, привела мне его сюда, и твоя же рука отомстит за позор и смерть твоей сестры. Сейчас я открою дверь, и вы будете свободны, Погоревский, уйти; богатая невеста и её деньги ушли от вас, но этого мало. Не только этот город, весь шар земной будет теперь вам тесен. Я богат, и всегда, всюду буду следить за вами, и где бы я ни узнал, что вы нашли себе крупицу счастья, подобие семейного очага, я всюду разрушу его, всюду скажу то же, что говорю теперь. «Убийца, бесчестный изменник». А теперь, — он вынул ключ и подошёл к двери, — скажи ему, Женя, что ты презираешь его; гони его вон и ни одной слезы, ни одного слова сожаления не отдай этому человеку!..

Не взглянув на Погоревского, девушка бросилась к Кардаку и обвила его шею руками. В этой безмолвной ласке, в этой отдаче себя под покровительство человека, только что разбившего то, что она называла своим счастьем, было столько любви и покорности, что сумрачные, гневные глаза Кардака смягчились двумя блеснувшими, но не выкатившимися слезами. Он отпер дверь.

— Ступайте прочь и помните, что всюду, где я встречу вас, я сдержу своё слово!

Как затравленный волк, с опущенной головою, бледный, дрожащий Погоревский исчез…

* * *

Электричество было потушено, и утренняя бледная заря Рождественского дня заглянула в кабинет.

Женя, с опухшим от слёз лицом, лежала на диване и тихо спала.

Кардак сидел у письменного стола; перед ним стоял большой портрет его жены; лицо его было бледно, кротко, и крупные слёзы одна за другою бежали по щекам.

1901