Жалость сильнее любви - [2]
Кардак точно проснулся в годовщину смерти жены, и все, получившие приглашения на ёлку в его доме, были поражены.
— Он хочет, чтобы дети никогда ничего не узнали, — говорили одни. — Это громадное самоотвержение с его стороны, что он не желает великий праздник делать днём страшного горя для малюток.
— Это зверь, у которого нет никакого чувства, — говорили другие.
— Он уже забыл жену, и этот вечер не напоминает ему ничего, — прибавляли третьи.
Ёлка догорела; весёлые, румяные личики детей, их радостный смех, отдельные возгласы восторга ещё наполняли комнату. Бонны, гувернантки и няни завёртывали и увязывали полученные с ёлки сокровища и понемногу уводили их усталых обладателей в детскую, одевали их там и увозили. Мало-помалу квартира Кардака опустела; старшего сына его Жоржа гувернантка увела спать, а сам он, как год тому назад, держал в объятьях свою крошечную совсем уже засыпавшую Люлю; голенькие ручки девочки охватили шею отца, длинные белокурые кудри свесились через его плечо, большие голубые глаза закрылись, и только пунцовый ротик ещё шептал: «Папа, мой папа!» Кардак был ещё желтее, глаза его, впившиеся в девочку, были сухи и мрачны, и только сердце его, никому невидимое сердце, билось и разрывалось от страшной тоски и от любви.
В глубине комнаты, с маленького диванчика поднялась Женя и за нею сидевший рядом с нею Пётр Дмитриевич.
— Все уже ушли… я последний; как-то неловко остаться… Не отложить ли нам разговор с Кардак до завтра?
— Нет, сядьте ещё на минуту, — Женя ласково дотронулась до его рукава, — надо сегодня; завтра, и послезавтра, и целую неделю я могу опять даже не встретиться с Виктором, а я хочу иметь право принимать вас открыто у себя… Мы так давно не виделись; неужели нам нечего сказать друг другу? — и в нежном голосе её звучала грусть и как бы упрёк за ту сдержанность и сухость, которая чувствовалась ею сегодня и в разговоре, и в манере держать себя, и во всём существе любимого человека.
Дойдя до двери, Кардак остановился и, с трудом отведя глаза от ребёнка, всё лепетавшего в полусне свою ласку, обернул голову к быстро подходившей к нему Жене. Девушка поспешила придержать перед ним складки портьеры и, нежно дотрагиваясь губами до кудрей Люлю, прошептала:
— Ты вернёшься сюда, я хотела бы поговорить с тобой… Я и… Погоревский…
Он молча кивнул головою и вышел. Ещё темнее было лицо Кардака, ещё суше горели его глубоко впавшие глаза, и волосатая рука его дрожала, когда он крестил своих детей, засыпавших в их белых кроватках…
— Виктор Александрович просит вас, барышня, с Петром Дмитриевичем пожаловать в их кабинет.
Молодые люди переглянулись.
— Сейчас идём.
Со времени смерти своей сестры Женя ни разу не переступала порога кабинета своего beau-frèr'а.
Громадная комната, к удивлению вошедших, была ярко освещена. В большой люстре, по стенам, даже на всех мелких столиках горели электрические лампочки. Вошедшие сразу очутились в таком море света, который до мельчайших подробностей освещал их туалет и изумлённые, несколько взволнованные лица. Кардак стоял, прислонившись спиной к письменному столу, занимавшему середину комнаты, и лицом ко входным дверям.
— Простите, что я так задержался в вашем доме и позволил себе в такой час ещё просить вас принять меня у себя, но… ваша сестра… потому что Евгения Николаевна уважает вас как родного брата, настаивала на том, чтобы сегодня же непременно, в эту Рождественскую ночь объявить вам нашу… — Погоревский несколько запнулся, — нашу сердечную тайну.
Кардак провёл левой рукой по горлу, казалось, высокий крахмальный воротник был ему тесен и душил его; правой он указал Погоревскому на кресло.
— Виктор! — Женя приблизилась к нему и взяла его за правую руку, раньше чем та опустилась в пригласительном жесте. — Виктор, ты любил мою сестру, — по лицу Кардака прошла судорога, и длинные ресницы его мрачных глаз дрогнули, сомкнулись и поднялись снова, — но меня тебе не было причины брать на свои руки, а между тем с тех пор, как умерла мама, и я жила возле тебя, ты заменил мне и брата, и отца. Может быть, я не умела как следует выразить тебе моё чувство признательности. Последнее время ты так удалился от меня… от всех, что я не нашла возможности сообщить тебе, что я решила свою судьбу… и вот мы пришли…
— Ты хочешь сказать, что выходишь замуж?
— Да, Виктор!
— За кого?
Молодые люди переглянулись. Женя вспыхнула; вопрос показался ей лишним и грубым; а Погоревский выступил вперёд.
— Я прошу у вас, как у заменившего Евгении Николаевне отца, её руку.
Снова задрожали ресницы Кардака, и опять как бы судорога прошла по его лицу. Он пристально взглянул на говорившего, затем перевёл тот же тяжёлый, мрачный взгляд на Женю.
— Если вы нашли нужным сказать мне о ваших отношениях и упомянули при том, что я заместил сестре моей жены отца, то я считаю себя вправе сделать вам обоим несколько вопросов. Со стороны средств ты, Женя, вполне обеспечена: когда три года тому назад умерла твоя тётка и неожиданно оставила вам большое состояние, моя жена, — голос его глухо выговорил это слово, — согласно с моим желанием, отказалась в твою пользу от своей части; затем ещё раньше, при нашей свадьбе я положил часть капитала на твоё имя; в общем у тебя более двухсот тысяч приданного. Знал ли об этом твой жених, когда делал тебе предложение?
