Я не пишу, что я ее сын и Марциан, потому что это она и без меня знает. Мне не стыдно писать ей о том, что я люблю ее, ведь это правда. Но то, что мы сделали все равно никуда и никогда не исчезнет. Будет болезненной раной, к которой каждый из нас боится прикоснуться. Я почти хочу попросить ее, чтобы она рассказала папе. Может быть, она и сама расскажет. Или я расскажу. Думать об этом так сложно, и я все время прячу эти мысли, сминаю их, как фантики от конфет, и выбрасываю. Но фантики от конфет исчезают навсегда, а мысли возвращаются снова и снова. Вкладываю письмо в конверт, и Юстиниан заглядывает мне через плечо.
— Ты серьезно?
— Я ничего не сказал, — говорю я. — Поэтому я не серьезно.
— Ты будешь писать родителям о том, что уезжаешь? Они ведь будут тебя искать.
— Но не найдут, — говорит Ниса. — Он же не покупал билет.
— В любом случае, письмо это странно. Ты же не барышня из прошлого века. Если бы ты хотя бы объявил в письме о своей помолвке, это показалось бы стилизацией.
— Отстань, — говорю я. — Я не могу позвонить. Потому что они поймут, что я вру. Или я не захочу их расстраивать и сам все скажу. Мне нужно быть стойким.
— Да, — говорит Юстиниан. — Пожалуй, я отстану и схожу за едой. Офелла, ты со мной?
Но Офелла молчит. Она тоже что-то пишет, только ожесточенно и в толстой тетрадке. Ее светлые волосы гладят бумагу, когда она ниже склоняется над текстом. А когда Офелла убирает пряди за ухо, чтобы не лезли в глаза, я замечаю, что у нее по носу рассыпаны едва заметные веснушки, такие светлые, что хочется коснуться их краской.
Она не обращает внимания на слова Юстиниана, словно не слышит.
— Хорошо, — вздыхает Юстиниан. — Ниса, тебе не предлагаю сходить со мной за едой, ведь твоя еда пишет своей мамуле письмо.
— Ты обещал отстать, — говорю я.
— Ты прав, человек моего масштаба должен выполнять обещания.
Когда Юстиниан уходит, мы с Нисой переглядываемся. Вовсе не потому, что хотим порадоваться тому, что Юстиниан нашел себе дело. Я говорю первый:
— Ты думаешь, они сестры? Мама говорила, что ее сестра покончила с собой. Они очень любили друг друга, и мама до сих пор не может смириться с тем, что тети больше нет. А если она есть?
Ниса передергивает плечом. Движение выходит слишком дерганное, чтобы показаться безразличным.
— Я не знаю, Марциан, — говорит она. — Моя мама никогда ничего не рассказывала о себе. Она вообще не очень охотно со мной говорит.
— А папа?
— Он говорил, что мама — парфянка, просто в ней есть чужая кровь, поэтому внешность у нее для наших краев экзотическая.
— А про ее прошлое? — спрашиваю я. Ниса щурится. Она не то чтобы раздражена моими вопросами, скорее, я вижу, она никогда не задумывалась о своей матери.
— Слушай, — говорит она. — Я не особенно интересовалась ее прошлым. Мама и мама. Мне кажется, я на нее всю жизнь обижена. Она очень холодная. Я не знаю, зачем ей вообще нужен был ребенок.
— Ты никогда не рассказывала, что у тебя так в семье.
— Ну, да. Потому что я не хочу думать о своей семье.
— Но если наши матери и вправду сестры, то мы — кузены. И я тоже твоя семья.
Она улыбается. Зубы у нее такие белые, что кажутся синеватыми. Так бывает, если немного стирается эмаль. А она стирается, если часто и подолгу чистить зубы. Так делает Ниса, потому что ей все время кажется, что у нее во рту привкус крови.
— Наверное, об этом мечтают двенадцатилетки, — говорит она. — Встретить лучшего друга, и чтобы он оказался братом. Клево.
— А у вас никогда не было таких случаев, чтобы люди других народов становились как вы?
— Не было. Все говорят, что это невозможно. Даже в учебниках так пишут.
Я достаю фотографию из кармана, снова рассматриваю двух молодых девушек на ней. Одна из них стала женой моего папы, дала жизнь мне и моей сестре, пишет книги про странную науку и все время нервничает. Другая умерла, исчезла, растворилась во времени, а затем оказалась в Парфии, создала семью и стала одной из народа богини, которую называют Матерью Землей. Звучит странно, и в то же время намного менее нереалистично, чем то, что мир становится черно-белым от червей из глаз Нисы.
Я глажу пальцем мамину шляпку. Она выглядит такой счастливой, но в ее лице и в момент наивысшего спокойствия, до всех произошедших с ней ужасов, есть нечто нервное. Санктина выглядит скорее жадно веселой, как эти люди, которые всегда напиваются на праздниках, потому что ни в чем не знают меры. У нее красивые черты, а от улыбки они становятся резче, будто бы хищными.
Словно в те далекие годы эта девушка уже знала, кем станет однажды. На фотографии глаза у нее, наверное, синие, а может голубые. Не слишком хорошо видно. Но когда я встречал ее в последний раз, они были пшенично-желтыми, как у Нисы.
Когда Ниса отворачивается, чтобы посмотреть на Офеллу, я кладу фотографию в конверт. Когда-то мама порвала все фотографии со своей сестрой и, наверное, она жалеет об этом. Я бы пожалел. Мне хочется вернуть ей фотографию, ведь именно ей, а не Нисе или мне, она на самом деле принадлежит. То есть, совсем на самом деле, конечно, Санктине, но Санктина никогда не думала, что мама умерла и может увидеть ее фотографии в газетах.
