Жаботинский и Бен-Гурион - [4]

Шейндал, жена Авигдора, была глубоко верующей женщиной. Давид был их четвертым ребенком — трое детей, родившихся до него, умерли в раннем возрасте. Всего у супругов было одиннадцать детей, но, по разным причинам, выжило только пятеро.

Давид не отличался крепким здоровьем, он рос хилым и щуплым мальчиком и был непропорционально крупноголовым, что вызывало тревогу родителей. Авигдор Грин отвез сына в соседний город (в Плоньске специалистов-врачей не было — именно это являлось одной из основных причин высокого уровня детской смертности). Осмотрев мальчика, врач успокоил отца, заверив, что повода для беспокойства нет, и то ли в шутку, то ли всерьез добавил, что Давид станет «большим человеком». Родители в это поверили, и мать размечталась, что быть ему великим раввином. А какие еще есть варианты? Если «большой человек» — значит, раввин.

В отличие от Жаботинского, в детстве Давид не испытывал нужды. Семья была материально обеспечена и средств на образование первенца не жалела. С пяти лет мальчик посещал хедер, где получил начальное образование. Затем отец перевел его в реформистский хедер, и к идишу, родному языку, на котором разговаривали в семье, добавилось изучение иврита и Торы. Одновременно Давида определили в государственную школу, и в дополнение к традиционному еврейскому образованию он изучил русский язык и литературу. Нынешнее поколение русскоязычных читателей будет приятно удивлено, узнав, что в первые годы Государства Израиль пленарные заседания Кнесета велись на русском языке — это был единственный язык, которым одинаково свободно владели все депутаты, в прошлом жители Российской империи.

«Сухопутный» провинциальный Плоньск, незаметный на политической карте мира, — городок, в котором, по переписи 1881 года, проживало 7824 жителя, — капля в море по сравнению с черноморской быстрорастущей Одессой (240 600 жителей в 1885-м и 403 815 жителей в 1897 году). Окружение, в котором рос Давид Грин (Бен-Гурионом он станет в двадцатичетырехлетнем возрасте), не было артистическим, веселым и легкомысленным, увлекавшимся сочинительством стихов и приключенческими авантюрами — от атмосферы, в которой рос Жаботинский, оно отличалось присущей провинции практичностью.

Владимир в молодости плавал в океане страстей, познал удовольствия, свойственные юности, исколесил Европу и оставил большое литературное наследие — а Давид с раннего детства был целеустремлен и практичен, из-за малого роста — 150 сантиметров — не пользовался успехом у девушек; мемуаров после себя он не оставил. Единственным журналистом, которому для написания биографии Бен-Гурион доверился на исходе лет — предоставил доступ к личному архиву и ответил на поставленные вопросы, — был Михаэль Бар-Зохар…[1]

…Беда настигла семью Грин в 1897 году. Давиду исполнилось 11 лет, когда во время очередных родов умерла его мать. Долгие годы он болезненно переживал утрату. «Каждую ночь снилась мне мама, — вспоминал он по прошествии многих лет. — Я разговаривал с ней во сне и спрашивал: «Почему ты не дома?»

Его дальнейшее воспитание проходило под влиянием отца, одного из местных лидеров Ховевей Цион (дословно «любящие Сион») — движения, основанного в 1884 году и ставшего предшественником политического сионизма, провозглашенного Герцлем на 1-м Сионистском конгрессе в августе 1897-го.

Если Жаботинский пришел к сионизму самостоятельно, через потрясение кишиневским погромом и самооборону, и впервые увидел Герцля в 23-летнем возрасте, в 1903 году на 6-м Сионистском конгрессе, то Давид под влиянием отца еще в детстве проникся идеями сионизма. Впервые он услышал Теодора Герцля в 1 Плетнем возрасте, в 1897 году, когда отец взял его на выступление Герцля в плоньской синагоге.

После смерти жены Авигдор недолго пробыл вдовцом и быстро женился, но Давид сторонился мачехи и до самой ее смерти почти не общался с ней. Отделился он и от младших братьев и сестер, проводя свободное время с друзьями — как и он, мечтающими о Сионе.

14-летние подростки создали молодежное общество «Эздра», пропагандируя среди ровесников разговорный иврит. Отец всецело его поддерживал. К семнадцати годам Давид был уже готовым сионистом. На исходе августа 1903-го он прочел в газете о жарких дискуссиях, разгоревшихся на 6-м Сионистском конгрессе и едва не приведших к расколу в сионистском движении, и безоговорочно поддержал русских сионистов, выступивших против «плана Уганды». В эти августовские дни Давид окончательно определился со своим будущим: оно было связано с Эрец-Исраэль. Приняв решение репатриироваться с самими близкими друзьями в Палестину, он начал себя к этому готовить — и решил, что первым делом надо освоить специальность строителя. Эта профессия, казалось ему, надолго будет наиболее востребованной в Эрец-Исраэль.

В 17 лет юношей посещают романтические грезы — по мере взросления мечты испаряются, и на смену воздушным замкам приходят семейные ценности и «хлебная профессия», но Давида с детства отличало фанатичное упрямство — если он что-то задумывал, то шел до конца. (Жаботинский, его будущий главный политический оппонент в сионистском движении, в семнадцатилетнем возрасте был далек от политики — он увлекался литературой и барышнями. Впрочем когда наступил переломный, 1903 год — год кишиневского погрома, это не помешало ему коренным образом изменить свою жизнь.)