Зет - [27]

Ведь жить стоило. Он ни за что не хотел умирать. Он не признавал биологической смерти, хотя ежедневно сталкивался с ней в своей работе. Внезапно им овладела бесконечная тоска. Ослабевший от головокружения, которое накатывалось на него волнами, замурованный в этом тесном зале с закрытыми ставнями, среди людей, внимательно слушающих его, он почувствовал себя одиноким. Он был избит толпой, как первомученик Стефан, которого неверующие забросали камнями, и среди неверующих первым и лучшим был Савл, который позднее, после того как на пути в Дамаск ему явилось видение, раскаялся и стал апостолом Павлом, глашатаем новой веры, свергавшей идолов...

Он не видел сейчас ее глаз, никогда не принадлежавших ему, и не слышал ее голоса — голоса той, что, наверно, спокойно кормит сейчас детей у себя дома; какая тоска по родным местам, по камушкам на берегу моря, в котором он не поплавал в детстве, по родной деревне, прилепившейся к склону горы; деревня была точно маленькая челюсть, из которой по одному выпадали зубы — дома, и оставались только огородные чучела и в опустевших дворах печи, где уже никто не выпекал деревенский пшеничный хлеб; в шесть утра доили коз, — он был тогда совсем еще ребенком, — вечером в кофейне крестьяне толковали о том, что, мол, лодочники теперь обходятся без весел; речушка, маленькая, игрушечная, была колыбелью его первой любви; они выросли, так и не встретившись потом, и речушка высохла, камушки в ее русле теперь белеют, точно кости мертвецов.

А я стал тем, чем стал, не видя ее глаз, и никто так и не узнал, как я любил ее, и она уехала, поселилась в другой стране; вышла замуж, родила детей и вернется в родные края, на родную землю, только старухой, старушкой; какая это была ночь, какая ночь, когда нас позвали к таинственным ручейкам и научили тому, что теперь мы должны забыть, чтобы узнать о другом, о чем нам никогда не говорили, — об этой беспросветной нищете, и я, маленький мальчик, у огромного нищего, человечества, выпрашиваю подаяние; идет дождь, а женщина в таверне прикалывает к груди гардению в золотой обертке, и потом — в праздничные дни — стреляют пушки на холме Ликавитос, и воздушные шары устремляются в поднебесье; их много, они летят ввысь, но твоя слабая рука держит их, и они опускаются на огнедышащие жерла пушек; играет музыка, твой взгляд возвращает меня вспять на десять лет, ты смотришь, и глаза у тебя неподвижны; тогда ты была совсем девочкой, и я любил тебя, восторгался тобой и хотел, чтобы ты стала моей. Когда успело лицо твое покрыться морщинками, а мои волосы поредеть? Почему мы так сдали? Какое беспредельное счастье ощущал я, когда ты была рядом со мной, и больше никого не было, и ничто нас не тревожило; такое же беспредельное счастье ощущаю я и теперь благодаря Идее, которая вмещает в себя все и вся; а я — на море туч, потому что я не хочу умирать.

С самого утра, с тех пор как он проснулся, он чувствовал на душе какую-то тяжесть. Уходя из дому, он поцеловал жену и детей, взял с собой их фотографии, чтобы показать друзьям в Нейтрополе, но в самолете все время сам смотрел на них, растроганный мыслями — чего до сих пор никогда с ним не было — о своей семье, о неизбежном зле. Вне семьи жизнь не замыкалась в заранее установленные социальные формы. Вне ее существовала другая притягательная сила. Его борьба и дело не были похожи на борьбу и дело какого-нибудь политика. Ему была чужда холодная логика, ведущая к компромиссам, с которой все, кроме героев, в итоге выживают. Его бурные чувства приводили к решительным поступкам, не к отрицательным — он не избивал, не увечил людей, — а к положительным: он убеждал людей, указывал им путь.

Нет, не может быть, он не одинок. До него тысячи людей, теперь уже мертвых, не успели даже подумать обо всем том, о чем он сейчас думает, связать между собой разные картины жизни, прежде чем все живое будет сдано в архив вечности. В детстве он любил переводные картинки. Потом переводные картинки превратились в настоящие. И он мечтал. Ему хотелось объехать на корабле весь свет, побольше повидать. Месяц назад он один дошел от Марафонского холма до Афин с греческим знаменем в руках, отшагал один, да, один, сорок два километра. Марш мира. Борцов за мир. Ради мира на этой земле. Чтобы не повторился Вьетнам. Чтобы не повторилась Хиросима. Слово мир, выложенное из хлеба, из французских булок. В то воскресенье состоялась экскурсия на пароходике «Радость» на остров Эгина; остров опять был оккупирован немцами, на сей раз туристами; матери борцов Сопротивления ожидали в приемной свидания со своими сыновьями, двадцать лет просидевшими в тюрьме, а немцы, теперь уже одетые по-другому — вместо сапог и автоматов у них были шорты и фотоаппараты, любовались солнцем, которое спешило закатиться, словно возмущенное несправедливостью жизни. И вдруг старуха в трауре из Каламаты узнала его: «Ах, доктор, нескончаемы мои муки и горе. Сыночка повидать я приехала сюда. В чем он провинился? Шестнадцать годков было ему в ту пору. Что он тогда понимал?» — «Verflucht!.. Sehr gut!.. Neßkaffee![6]