Зет - [109]

— Не касайся святого, — сказал Хадзис. — Я не силен в политике. А Зет я люблю и верю в него. Он мой вождь.

Зима прошла для Хадзиса в бесконечных трудностях и огорчениях. С наступлением весны стало как будто немного легче. В марте знакомый шофер отвез его на грузовике в Нейтрополь повидать родных. Хадзису показалось, что все они очень изменились: дети стали совсем большими, мать стала совсем дряхлой, жена совсем чужой, а квартал стал совсем маленьким... Как ему жилось в Афинах? Здесь ему теперь уже нечего бояться... Но дома он чувствовал себя как в тюрьме.

— Теперь ты сделался знаменитым, — сказала ему мать, — но почему ты не разбогател и не можешь вызволить нас из нужды?

Тщетно пытался он объяснить ей, что в его случае одно не связано с другим. Старуха не могла ничего понять. Ей нужны были деньги. Она считала, что сын напал на золотую жилу. Под конец она попросила его передать привет от нее премьер-министру, когда они снова встретятся, и напомнить ему о пособии по бедности, которого она ждет много лет. Хадзису настолько было тяжело дома, что он с радостью уехал опять в Афины.

Весна приобрела для него особый смысл благодаря маршу мира. Счастливое совпадение: воскресенье, день марша, который должен был начаться в Марафоне и закончиться в Афинах, пришелся на 22 мая. Левые газеты давно готовились к этому событию. «Первая весна после смерти Зет снова пришла на землю. Греция поминает великого покойника. Героя, борца за мир. Героя, прославившегося на весь свет». Фотографии Зет, календарь его жизни, семейный альбом. Праздничная атмосфера. Единственное, что не понравилось Хадзису, — это заявление премьер- министра, который, конечно, не осмелился запретить марш мира, но и не поддержал его. Пытаясь охладить пыл народа, он заявил, что поход, организованный левыми, будет представлять не огромное большинство греческих сторонников мира, а их жалкое меньшинство из лагеря левых. И Хадзис недоумевал, как мог тот же самый человек год назад, выступая от имени оппозиции, осуждать запрещение марша мира, а теперь, выступая от имени правительства, заранее предрекать его неудачу. Как мог он в прошлом году клеймить преступление и называть правительство «кровавым», а в этом году не промолчать, хотя бы из уважения к той же самой крови? Что это за штука такая политика, думал Хадзис, если для нее нет ничего святого? Или, может быть, все буржуазные партии похожи друг на друга, и то одна берет верх, то другая, как двое крестьян, делящих мула, а народ тащит их на своем горбу, догадываясь о смене седока по увеличению груза? Хадзис университетов не кончал и с трудом разбирался в подобных вопросах. Будучи коммунистом, он, наверно, понимал, что в его партии многое уязвимо, но зато он видел водораздел, то, что отделяло его партию от других. Те, как их ни назови, Мэри или Катина, были проститутками. Вот о чем думал Хадзис, пока не пришло воскресенье, день второго Марафонского марша мира.

В потемках еще до восхода солнца он сел на Американской площади в автобус и занял место рядом с водителем. Его встретили рукоплесканиями. Это подняло его настроение. Автобус ехал с зажженными фарами. Шоссе на протяжении сорока двух километров до самого Марафона было узким, и, если навстречу попадалась машина, водитель снижал скорость, чтобы избежать аварии. Когда они приехали к Марафонскому холму, там было немного народу. Но потом собралась огромная толпа. После окончания приветственных речей, выступлений и чтения стихов на рассвете они выступили в поход.

Хадзис шел в первых рядах вместе с официальными лицами. Через некоторое время он остановился и, глядя со стороны на это торжественное шествие, почувствовал восторг и гордость. Два часа шли мимо него люди разных возрастов со всех концов страны. Они несли флаги, портреты вождя с подписями «Бессмертный», «Он жив». Пели и танцевали, но лица их при этом оставались строгими. Лица мореходов, первых христиан. И тогда Хадзис понял величие жертвы. Подло убитый Зет, подумал он, пробуждает уснувшую и окрыляет бодрствующую совесть. Он протягивает ей руку, бросает канат, чтобы она могла причалить к берегу. И Хадзис гордился тем, что внес свой вклад в общее дело. Марш мира ничем не отличался от религиозной процессии. Зет ничем не отличался от святых, в которых верила мать Хадзиса.

Перед ним проходили юноши, девушки, старики, калеки (один из них укрепил на своем костыле лозунг: «Пусть не будет больше войны!»), ремесленники, рабочие-строители, землекопы, торговцы, пекари (они выложили слово «мир» булками), люди с Крита, Пелопоннеса, Додеканеса, из Фракии и Македонии. Шествие не прекратилось, даже когда полил дождь. На одном перекрестке в ряды сторонников мира влилась свадебная процессия. В другом месте — там, где во время войны греки-патриоты были расстреляны немцами, — помянули усопших. Перед глазами Хадзиса, подернутыми слезами восторга, мелькали руки идущих, похожие на ветви маслины, а их ноги казались ему высокими столбами, подпирающими небесный свод. В прошлом году вождь шагал один. В этом году тот же путь проделывали тысячи ног. Чем отличалось это чудо от чуда Христа, накормившего пятью хлебами и двумя рыбками пять тысяч голодных недалеко от Мертвого моря?