Зет - [104]

Я выпускаю тебя из моих опытных рук, опытных рук «выжившего депутата», и ты все дальше уходишь в область, которую я назвал бы областью снов. Твое лицо мелькает среди кошмаров даже при моем пробуждении, которое тоже кошмар, потому что тебя больше нет. Ты существуешь в снах, потому что сны — плод нашей фантазии. Хотя твое имя треплют на допросах, меня это не трогает, ведь я чувствую себя перед тобой предателем и очень завидую тебе. Мои нервы обнажены, я страшно подавлен. Но как только я открываю глаза и не вижу тебя, мой милый странник, я ощущаю невосполнимость потери и ненависть к тому, что пригвоздило меня к койке провинциальной больницы.

И вот я продвигаюсь вперед, сбрасывая постепенно груз. С каждым рассветом я убеждаюсь, что расстояние между нами увеличивается. Я уже не знаю, как мне до тебя добраться. Твое лицо, маяк в ночи для путников, рождает во мне чувство одиночества, как у сторожа маяка. Иногда я гашу маяк, и тогда корабли разбиваются о скалы. Я питаюсь за счет потерпевших кораблекрушение, которые никогда не заговорят. Но то, что я болтаю, — гипербола, ложь, так как я с точки зрения объективной реальности не центр мира. В то же время, с точки зрения моей внутренней сущности, я некий центр по отношению к другим людям. Я лишь тот, кто обожал твое лицо и заполнял пустоту, оставленную тобой, чтобы свистеть в ней, как ветер. Этот свист, романтический свист, похож на гудки поездов. Но романтизм неуместен в наше время. Звуки теперь стали более резкими и ритмичными, и их не запишешь на пяти нотных линейках с известными ключами. Звуки теперь, при записи фонографом, образуют, наверно, короткие, отрывистые, не связанные между собой черточки, углы, скрещения — нечто асимметричное, где свободно может отдохнуть ласточка и запутаться бумажный змей, оставив нам в наследство свой остов. Этот остов и есть я, а ласточка — мое сердце.

Рассуждая так, я получаю право или повод не приближаться к тебе в действительности, не вступать в полк людей, окружающих твой идол. Ведь нет сомнения, что для других ты превратился в фотографию. В твоем портрете многие видят самих себя, а для меня ты пара глаз, которые, увлажняясь, похожи на море, а высыхая, на бассейны личного пользования.

В бреду мне мерещится, что я нужен тебе, так как у тебя есть свои человеческие потребности. И готов броситься тебе на помощь, но руки и ноги у меня точно в путах, которые я не могу разорвать. Тогда я просыпаюсь, обливаясь потом, и думаю с облегчением, что тебя нет на свете.

Я говорю «с облегчением», и пусть это не кажется тебе странным, потому что в глубине души я не хочу меняться. Мне нравится моя хижина на маяке, на скале, обрывающейся в море. Я люблю эту скалу. И умру вместе с ней, а не с тобой. Но ты дал мне ощущение беспредельности. Есть люди, которые сражаются на передовой, когда другие, отстав, ухаживают за ранеными героями. Я принадлежу к тем, кто позади, хотя такое не по душе тебе, настоящему герою. Мне следовало бы прежде жить иначе, тогда и теперь я был бы другим. Но нам дана одна жизнь, и у меня страх перед отпущенной мне жизнью.

Мысли падают в тишину двора, как спелые груши. Я долго молчал, и за это время окреп мой голос. Но сам я все равно никуда не гожусь. Часы сломаны и часто останавливаются. То и дело приходится осторожно заводить их, чтобы слишком резким движением окончательно не вывести механизм из строя — так обращаются с испорченным водопроводным краном, который нельзя сильно закручивать, потому что резиновая прокладка стерлась и из крана вдруг снова начинает неудержимо литься вода.

Все это, как ты уже убедился, относится не к тебе, а только ко мне и тебя ничуть не должно трогать. Меня это трогает с тех пор, как ты сам заставил меня заговорить с тобой. С тех пор как между нами установилась какая-то связь. Чувствую ли я себя хорошо, чувствую ли отвратительно, впадаю ли в отчаяние — все в зависимости от тебя. Но мы не можем существовать вместе, потому что принадлежим к разным мирам: ты к миру живых мертвецов, а я к миру живых, но мертвых людей.

Порой мне снится, что я нужен тебе и ты бранишь меня за эгоизм, так как я слишком поглощен своими страданиями. И тогда я, проникаясь любовью к тебе, вспоминаю какие-то мелочи, составляющие или не составляющие нашу жизнь: как однажды я дал тебе прикурить, как мы слушали стихи, записанные на пластинки, как ты мог ударить человека и не ударил.

Вот то немногое, что я хотел поведать тебе, вырвавшись ненадолго из своей больничной палаты. Я вылавливаю тебя из океана газет сетью моего сердца. Подумай, сколько чернил, сколько негативов ушло на тебя! Если бы все это обратилось в кровь, ты жил бы вечно. Но все равно ты будешь жить вечно, потому что кровь, твоя кровь, превратилась в свет.

2

Он не находил себе места в Нейтрополе. Город казался ему маленьким, тесным, полным опасностей. Большому кораблю — большое плавание, говорил он себе и людям. С тех пор как Городское архитектурное управление безжалостно снесло три возведенные им подпорки, он понял, что «несчастный случай» на охоте не за горами. Поэтому он наконец решился: бросил жену, мать, детей и уехал в Афины. Там в безликости большого города Хадзис чувствовал себя спокойней. Там он не подвергался опасности. Там его единомышленники были сильней «тех».