Зерна огня, или Свидетель деяния - [45]

Но они, усталые и расслабленные, как раз брели к стойбищу. Это была их последняя ночь вместе, они знали это и принимали, и от близости расставания куда острее казалась недолгая случайная близость: словно судьба коснулась крылом, пролетая мимо. Может, потому и залитая полной луной степь стала вдруг открыта и распахнута перед ними, потому и – услышали? почуяли? – оба в один миг остановились, встрепенулись, и каждый понял без слов: объяснять другому, что стряслось, – незачем. Полураздетый Лерка выхватил палаш, второй раз в жизни добром помянув стократ клятого капитана, битьем приучавшего сопляков-новобранцев и до ветру ходить оружными. Его подружка, одобрительно сверкнув зелеными глазами, оборотилась в волчицу – поджарую, сильную, с черной полосой по хребту – и, вздыбив шерсть на загривке, коротко провыла тревогу. Мотнула головой: мол, что стал, бежим! И они понеслись к стойбищу, слыша впереди нарастающую суматоху, а позади чуя слепую злобу зверооборотней-вильчаков. И, совсем немного не добежав до людей, развернулись – плечо в плечо, в единый миг поняв: пора! Если не хочешь, конечно, чтобы охваченная древним безумием стая вцепилась и растерзала со спины, как последних трусов.

И тек по лезвию палаша серебряный лунный свет, мешаясь с черной кровью, а за спиной вертелась, клацая зубами и зло взрыкивая, девчонка из Волков, и подумалось невпопад: а всего-то лет сто назад вильчаки еще помнили былое родство и не нападали на степняков. Дичают… и глупеют! Раньше, говорят, они окружали, кидались со всех сторон. А тут – беспорядочная стая, истинные волки и те умнее нападают… но тем, кто стоит на пути яростной серой волны, не легче от нынешней тупости оборотней. Спешит от стойбища подмога, но успеет ли? Девчонку жаль… крутануться, проверяя: как она там? Шатается, густая шерсть слиплась от крови. А вон и факелы пляшут в ночи, вроде и близко уже, да не успеют, нет.

– Ле-ерка-а, – пронесся над ночной степью звонкий голос порученца Владко. Ну вот, сколько с ним бился, чтоб бросил официальное «ваше высочество», а вильчаки враз добились.

– Беги! Туда… к ним!

Мотнула головой; покатился, сминая траву, рычащий клубок – не разобрать, где она, где зверь. Что ж, видать, вместе нам гибнуть, милая? Ударило в спину, извернулся, падая, отмахнулся клинком, не глядя, – всяко не промажешь. Щекочут спину метелки лисохвоста, обдает лицо смрадное дыхание, обжигает кожу оборотнева горячая кровь. Живот коленями прикрыть, а горло? А на это убитый зверь сгодится! Тяжелый, правда, не вздохнуть – да что уж толку дышать, когда чуешь, как волчьи клыки живьем рвут тебя на мясо? Еще бы хоть одного с собой захватить, и ладно… прощай, зеленоглазая моя… я не жалею.

Лерка не помнил, что было дальше, зато королю Егорию впечаталось в память намертво: как добивали стаю, как несли в стойбище двоих, успевших поднять тревогу, изорванных до полусмерти, едва дышащих… как старуха-травница в шею выгнала его из своей палатки, и он сел на землю рядом, и слушал невнятное бормотание, и молился…

Как рядом остановился вождь, уронил:

– У тебя хороший сын.

Как бесшумными тенями скользили мимо женщины.

Как пальцы вновь и вновь нашаривали на груди амулет с половинкой готового наговора переноса, и как вновь и вновь напоминал себе: травники степняков – ничем не хуже столичных магознатцев, и сам Вахрамей у них какое-то время учился, а уж укусы оборотней кому и лечить, как не им.

Как вышла из палатки старуха, скрюченная, похожая на полуощипанного стервятника, прошамкала устало:

– Жить будут, оба.

Как зыркнула на вскочившего Егория, кивнула:

– Зайди.

А там, в палатке, пока привыкали глаза к полумраку, сунула ему в руки чашку, буркнула:

– Выпей, а то лица на тебе нет.

Он и выпил – и заснул прямо там, рядом с сыном. И проснулся лишь на другой день, с больной головой, но до странности спокойный. А Лерка уже начал приходить в себя, и следующие несколько дней, хоть и смешались в памяти короля, прошли без тревоги. Заживали страшные рваные раны, зарастали новой кожей, оставляя на память путаные нитки шрамов. Бормотание травницы сменялось молодым смехом. Останки перебитой стаи растащили падальщики, и жизнь стойбища вошла в привычное течение, подхватив и затянув задержавшихся сверх приличного срока гостей. Впрочем, они уж и не были гостями, а почти что своими: как ни крути, а вместе пролитая кровь сводит куда ближе и прочней любых договоров.

Уже через десяток дней Лерка и ходил без поддержки, и садился в седло, но лишь на новую луну Фаяра, старуха-травница, признала: здоров, можно и в дорогу отпустить. Тут и устроил вождь для гостей большую охоту, а после задал прощальный пир. И не только Егорий косился тогда украдкой на принца, проверяя, как держится молодой удалец. А после пира, наутро, уже прощаясь, вождь снова сказал гостю те же, мертво засевшие в памяти слова:

– У тебя хороший сын.

И на этот раз Егорий ответил – не скрывая дрожи в голосе:

– Хороший, верно. Спасибо, брат.

И вот хороший сын, лишь снова оказавшись на грани смерти, нашел время признаться отцу в том, что давным-давно следовало сказать. Ну не дурак ли?