Зерна гранита - [8]

Тут бай Марин замолчал. Он как будто всматривался в лицо своего друга. Время было бессильно зачеркнуть даже самые малые подробности, заглушить слова этой встречи.

— Отец позвал сына, — снова заговорил он, — но мальчик стоял, как окаменевший, и не двигался. «Иди ко мне, сын, иди. Эти дяденьки разрешают», — сказал его отец, но, когда он сделал попытку показать на полицейских, цепи, которыми мы были скованы, звякнули, и Петьо всхлипнул громче.

Старший полицейский понял, что парнишка боится, и тоже позвал его: «Иди сюда, мальчик! Твой отец хочет тебе что-то поручить в отношении скота», — и отошел в сторону.

Петьо приближался к нам, опасливо озираясь. Глаза у него сверкали, как у зверька. В одной руке он сжимал камень. Когда мы увидели его, готового отомстить за нас, мука обожгла сердце. «Петьо, — начал его отец, — ты вернись. Иди домой и скажи маме, что нас с Революцией повели в околийское управление, а с дядей потом пригоните коров домой. — Он огляделся украдкой и, убедившись, что полицейские его не слышат, добавил: — Когда пройдет неделя-другая и я не вернусь, сходи в луга к трем огромным дубам. В среднем из них я оставил кое-что дорогое, завернутое в материнский фартук. Возьми это, сын! Там мое наследство… И береги его…»

Старший полицейский прикрикнул: «Давайте, хватит там!» «Мы готовы», — ответил отец, поцеловал онемевшего Петьо, и мы двинулись. Он остался стоять посреди дороги и смотрел нам вслед, пока мы не завернули за холм…

Революция замолчал. Молчал и я, глядя на портрет. В это время открылась дверь, вошли Петьо и шофер. Они несли брынзу, помидоры, огурцы и два мягких каравая. Увидев, что мы стоим, Петьо обратился к бай Марину:

— Что же ты не усадил гостя?

Революция не ответил. Две слезы покатились по его морщинистому лицу.

Я почувствовал себя неловко и ответил:

— Мы так… о портрете.

— Это наша реликвия…

ЗЕРНА ГРАНИТА

Село тонуло в летней жаре. Замерли в дреме дома. Протяжно ворковали горлицы. Мы с Дило шли по оглохшей улице. Он вел меня дорогами своего детства.

— Здесь был наш стадион. Ворота мы обозначали кучками песка. У нас было два вида мячей — из козьей шерсти и из заплаток. Заплаточным мы играли меньше, потому что тогда и на заплатки тряпок не хватало.

Я улыбнулся. И мне вспомнились заплаточные мячи моего детства. Приятное и безвозвратное воспоминание.

С годами у человека накапливаются новые впечатления. Как сейчас, вижу Дило инструктором комсомола, шагающего от дома к дому и записывающего молодежь в строительные отряды. А вечером — собрание. Зал заполнен до отказа. Кто-то сидит прямо на ступеньках, многие просто стоят…

— Помнишь, как ты выступал, агитировал вступать в отряд? — спросил я его. — Какую речь ты тогда произнес!

— Разве она была единственной, чтобы ее помнить?

— Но я-то запомнил. Особенно вот эти твои слова: «Пусть такой молодежи, которая нам не помогает, не будет среди нас!»

— Что думали, то и говорили. Важно было, что молодежь поняла, что от нее требуется, и выполняла.

— Годы молодые, — вздохнул я.

— Самые прекрасные, — не без грусти ответил Дило.

Мы остановились на заросшей травой поляне.

Внизу клокотала небольшая речка. Вербы низко склонили ветви над водой. Дило снял пиджак, бросил его на траву и спустился к реке. Я остался наверху и смотрел на него. Умные, внимательные глаза и юношеская нетерпеливость — вот что осталось в нем от прежних лет. Волосы поседели, черты лица изменились.

— Нет реки прекраснее нашей, — сказал он, выйдя из воды и поднявшись ко мне.

— Это так, — согласился я.

— Знаешь, мне страшно хочется, перед тем как тронуться в путь, все увидеть, все прочувствовать вновь. Поэтому я и привел тебя сюда. Здесь был наш дом, — показал он на фруктовый сад. — Его давно нет. Теперь мы живем в доме дяди Петко. После того как расстреляли отца, дядя остался для нас самым близким человеком. Кусок хлеба делили с его детьми…

Мы шли по улице к дому дяди Петко. Дом стоял среди буйно разросшейся зелени, окруженный старым деревянным плетнем.

— Странный старик дядя Петко, — продолжал Дило. — Чудак. Не признает проволочных оград. «Дом привык к этой ограде, сроднился с ней», — отвечает он мне всякий раз, когда я говорю, что пора сменить ограду.

Мы дошли до калитки. Дило толкнул ее, и медный колокольчик забил тревогу.

— Это тоже его выдумка.

Прохлада и чистота встретили нас. Заросшая травой мощеная дорожка повела нас под арку, оплетенную виноградными лозами.

— Кто там? — послышался голос из внутреннего дворика.

— Свои, свои, — ответил Дило.

— Коли ты свой, так иди сюда, — пригласил старик. — Тяжело мне вставать.

Он сидел на пне возле колоды для колки дров и заострял колья. Медленно поднимался топор и резко опускался. Шерстяная безрукавка покрывала широкие плечи старика, а голова была замотана каемчатым полотенцем. Когда мы приблизились, он опустил топор. Небольшие, пытливые глаза, прикрытые лохматыми седыми бровями, глянули на нас. Старик не скрывал своего удивления.

— Ты ли это, Дило? Вчера вечером в парикмахерской говорили, что ты уехал в Европу. Слышали, послом тебя назначили.

— Я не посол, но буду работать в посольстве. Могу ли я уехать, не повидав тебя?