Зеркало смерти, или Венецианская мозаика - [40]

Аделино кивнул.

— Конечно, он умер здесь, от отравления ртутью. Так написано в учебниках.

Леонора постаралась осмыслить все это. В мозгу начали прокручиваться обрывки сотен полузабытых рассказов о Коррадино. Она поймала себя на том, что кивает и повторяет: «Да, наверное, так все и было…»

Аделино подошел к ней и взял за плечо.

— Послушай, почему бы тебе не отдохнуть? Я все улажу. Приходи завтра, как обычно. Все будет нормально. Завтра большой день: появится первая реклама. Иди отдохни.

Леонора отметила его добрый тон, но при мысли, что ей предстоит, внутри ее все перевернулось. Она благодарно кивнула, спотыкаясь, вышла на солнечный свет и побрела к причалу по набережной Манин. Сегодня родное название улицы не придавало ей уверенности.

— Коррадино, что же ты сделал? — прошептала она, глядя на выцветшую табличку.

ГЛАВА 16 ОБСИДИАНОВЫЙ НОЖ

А теперь надо сделать нож.

Для убийц Десятки Коррадино мастерил стеклянные ножи, смертоносные лезвия, беззвучно входившие в тело, но для его цели они не годились. Поблескивая, они висели на стене цеха, словно сосульки. В большом количестве их делали не без причины: использовались они один-единственный раз. После смертоносного удара рукоять отскакивала, и рана затягивалась, не давая понять причину смерти. Но для друзей и родственников, желавших раскрыть тайну гибели любимого человека, стеклянное лезвие служило предупреждением от Десятки. Коррадино знал, что убийцы, работавшие на Десятку, предпочитают лезвия его работы. Трудясь над ними, он иногда думал о людях, в тела которых войдут его ножи, разрежут мышцы, сухожилия, артерии и вены. Он мучился, воображая плач их жен и детей. Они зарыдают так же, как он плакал по покойным родителям. Он гнал от себя такие мысли.

Он говорил себе: «Если откажусь делать ножи, мне самому придет конец».

Коррадино старался смягчить свою вину тем, что изготавливал лезвия как можно более тонкими, крепкими и чистыми. Как хирург, он хотел облегчить людям уход из жизни.

Стекловарня опустела — мастера ушли домой. Ушел и Джакомо: возраст давал о себе знать. Коррадино остался один на один с поблескивающими ножами и наполовину законченной люстрой: как инвалид, она ждала, когда ей приделают недостающие конечности. Бокалы, остывая, едва слышно звенели. Коррадино оглядел помещение, почти двадцать лет служившее ему домом. Стало прохладно, погасли печи. Коррадино убедился, что все ушли, и зажег свечу. Он отворил дверцу старой печи и вошел в жерло. Под ногами хрустели осколки старых кубков и свечные огарки, валявшиеся там со времен, когда печью еще пользовались. В торце печи Коррадино ощупал почерневшие кирпичи, нашел металлический крюк и потянул. Дверь бесшумно отворилась, и он ступил внутрь.

По памяти он зажег свечи на канделябре. Помещение, которое они осветили, походило не на рабочее место, а на дорогую гостиную. В углу стояло обитое бархатом кресло. В большом очаге, словно в камине аристократа, весело трещал огонь. На стенах висели лучшие работы Коррадино. Он знал, что когда-нибудь, не сейчас, они поступят в продажу. Огромные зеркала, от пола до потолка, делали комнату в два раза просторнее. Светильники в арабском стиле спорили красотой с пламенем свечей, которые в них горели. Картин в рамах не было, но любой портрет, который в них вставят, померкнет в сравнении с мастерством стеклодува. И только центр роскошного палаццо разрушал общее впечатление, ибо там стояло то, что требовалось Коррадино для работы: длинные баки с водой, сосуды для серебрения, банки с разноцветными красками и перегонные кубы с дурно пахнущими реактивами.

Это моя комната. Тайная, надежная, только она и подходит для того, что я задумал.

Коррадино знал, что ему нужно. Он сам придумал такой нож и назвал его «dente», «зуб». Хорошее имя. Его нож не должен обламываться у рукояти, как тонкий смертоносный клинок убийцы. Он будет коротким, но крепким, из твердого темного стекла. У него будет острый кончик. «Зубом» можно будет и резать, и копать. На мгновение Коррадино задумался, оглядывая порошки и мази. Он прикидывал, какое стекло ему подойдет, и понял.

Обсидиан. Самое старое стекло в мире.

Он снял куртку и приступил к работе. В комнате было очень жарко: большой очаг быстро нагрел просторное помещение. Вместо обычного песка Коррадино бросил в огонь горсть похожей на пепел пемзы из Стромболи,[66] а следом горсть серы. Ему обожгло нос, и он обвязал лицо платком. Ему хотелось воссоздать твердое черное стекло, рожденное южными вулканами. Такое стекло подобно камню. Оно погребло бедных жителей Помпеи и Геркуланума, заточило их, точно мух в янтаре. Сперва оно было жидким, но со временем становилось твердым, как алмаз. На огнеупорной лопатке Коррадино смешал порошки с нагретой стекломассой, которая весь день лежала в огне, словно спящая саламандра. Смешал и снова нагрел раскаленный комок, добавил еще пемзы и смолы, пока стекло не потемнело и не стало липким, как патока. Только тогда он взял железный прут-понтелло и стал формовать нож, прокатывая его по сканьо, скамье стеклодува, стоящей возле огня. Убедившись, что все делает верно, он вынул нож из печи и, взяв за ручку, долго держал в огне его режущую кромку. Когда темное стекло засветилось, он вынул нож и зажал в тисках лезвием вниз. Он наблюдал, как благодаря силе тяжести удлиняется красный кончик лезвия и расплавленное стекло, капая, точно огненный сталактит, превращается в острое жало. Этот способ Коррадино изобрел лично. Так получалось лучше, чем если дорабатывать нож вручную: стекло, по сути, затачивало себя само. Оно знало, как расправляться с врагами. Коррадино считал пульс и, когда настал нужный момент — не раньше и не позже, — так подкрутил тиски, что охлажденное лезвие изогнулось и затвердело, как требовалось. Нож блеснул в свете печи — маленький, крепкий, черный и острый, как шило.