Зеркало и свет - [310]

Нет. Авери не надо повторять дважды.

Он говорит шерифам:

– В Плимуте некий человек, Уильям Хокинс, снарядил корабль в Бразилию. Взял на борт свинец и медь, сукно, гребни, ножи и девятнадцать дюжин ночных колпаков. Хотелось бы мне знать, что из этого вышло.

Шерифы сочувственно сопят. Наверняка жалеют, что не вложились.

Он оглядывается через плечо:

– Кристоф, возьми метлу и подмети.

У Кристофа лицо сморщенное – вот-вот заплачет.

– Сэр, я пойду с вами. Подметут и без меня. Вот, – он роется за пазухой, – у меня есть образок, святой образок, мне его матушка подарила, возьмите, Христом Богом прошу.

Он отвечает:

– Мне не нужен образ, я увижу Божье лицо.

Кристоф держит образок на ладони:

– Сэр, отнесите ей. Она его ждет.

Он разрешает повесить образок себе на шею. Вспоминает другой, подаренный сестрой, тот, что лежит на морском дне.

– А теперь, Кристоф, послушайся меня в последний раз. Когда подметешь, можешь идти за мной, только в драку не лезь. Мне нужно молиться, так что не прерывай мои молитвы. Мартин, и ты обо мне молись, когда я буду умирать. А потом, если смогу, я буду молиться за тебя.

Он вспоминает, как Джордж Болейн сказал: у нас есть актер, который играет Робина Доброго Малого. Когда короли и королевы удаляются со сцены, он выходит с метлой и свечой – это значит, что пьеса окончена.

Свет утренний, мягкий, небо – бледно-голубое. Уже чувствуется, что день будет снова жаркий. Идти предстоит за крепостную стену, до Тауэрского холма, где воздвигли эшафот.

Он, с трудом веря своим глазам, смотрит на ряды вооруженной стражи.

– Столько? – спрашивает он Кингстона.

– Стой! – орет начальник стражи.

Это всего лишь Хангерфорд. Его тащат под локти двое стражников. Одна процессия должна пристроиться за другой. Хангерфорд смотрит сквозь него остекленелым взглядом, не узнает.

– Милорд, – говорит он, – нам осталось совсем немного времени, и, хочется верить, наша боль будет сильной, но недолгой. Наберитесь мужества и поддерживайте себя надеждой. Если вы искренне раскаиваетесь в содеянном, то уповайте на Бога – Он милостив.

Он пробыл в заточении сорок восемь дней и за все это время практически не выходил на открытый воздух. Даже такой мягкий свет режет глаза, и он вспоминает Тиндейла, идущего по белильным полям. Рейф прав, думает он, мы вечно сетуем на погоду, и сегодня она не такая, как надо. Англичанин умирает вымокший, под дождем, который поливал его всю жизнь, и, когда бродит тенью по старым местам, не поймешь за моросью и туманом, живой или мертвый. Климат защищает его, как ладони – свечу.

Они уже за крепостной стеной, на Тауэрском холме. Люди, стекающиеся к лобному месту, ступают по своим покойникам, праотцам и праматерям. Говорят, здесь под землей лежат кости бессчетных лондонцев, умерших во время чумы. Они падали мертвыми прямо на улицах; трупы уносили в спешке и хоронили прямо в добрых башмаках, даже не срезав кошель, так что тут прямо под ногами лежат сокровища для тех, кто решится их откопать.

По реву толпы не поймешь, пришли лондонцы горевать или радоваться. Впрочем, поскольку король поставил в оцепление шесть сотен солдат, это и не важно. А возможно, они и сами не знают. После тишины в Колокольной башне он идет как по полю сражения, на стук барабанов: боро боромбетта…

Скарамелла пошел на войну…

Теперь страницы его книги листаются все быстрее и быстрее. Свиток сердца разворачивается, строчки исчезают. Между молитвами в голове звучат стихи:

Я есть, что я есть, чем я должен быть,

А что я есть, не вам судить,

В славе, в холе, в узах мне жить —

Я есть, что я есть, чем я должен быть…

…Судите-рядите теперь вкривь и вкось,

Как справедливость велит или злость;

Мало узнать вам меня довелось.

Я есть, что я есть, уж так сошлось.

Сердце стучит, будто вот-вот вырвется из груди. Позади другая дробь, барабанная – та-та-та. Она сбивает ритм его сердца – тук-тук, та-та. Кровь приливает к щекам и замирает в жилах, точно прилив, готовый смениться отливом. Он оборачивается на звук, не понимая, что это значит, отчего барабан в толпе. Стражник придвигается ближе, загораживая ему вид. Почему? Они что, думают, это сигнал? Та-та-та. Думают, он надеется на спасение?

Scaramella fa la gala…[76]

– Смотрите, куда идете, милорд, – говорит стражник.

Он смотрит и видит перед собой ступени эшафота.

– Вот и дошли, – говорит он.

Перед ним стоит Томас Уайетт. Это его стихи, чьи же еще? «Судите-рядите теперь вкривь и вкось…» Уайетт протягивал руки. Его не связали, так что он может стиснуть ладони Уайетта. «Не плачьте, – говорит он. – Если есть, что простить, я прощаю. Учтите, это не относится к Стивену Гардинеру. Но я прощаю короля. А теперь помолчите, и услышите, как я это скажу».

Он думает: в глазах Уайетта смерть. Кому ее узнать, если не мне? Враги твои процветут, ты же последуешь за ними.

– Поднимайтесь, – говорит стражник.

Он пытается оттолкнуть их руки. «Я справлюсь». Сердце по-прежнему несется вскачь, спотыкается. Но они все равно будут тебя поддерживать, хочешь ты того или нет. Бывало, осужденные падали. Теряли сознание. Бывало все, что угодно. Лорды стояли на ногах до самой смерти и даже после. Во время оно на этом самом месте обезглавили Томаса Фицалана, графа Арундельского, и его тело вскочило и прочло Патерностер. Все палачи, когда собираются на сход, обсуждают это как непреложный факт.