Зеркальный гамбит - [20]

– Семья да ремесло, – выкрикнул гном, – а здесь никакого покоя. С женой на ярмарку выехать боишься, не то нечисть зацапает, не то эльф пристрелит, не то людь ограбит. А что, и скажу: плохо нам, неуютно. Вот.

– А ты Иэль, ну? – дед взглядом успокоил раскрасневшегося землероя, тронул ладонью расшитый эльфийский плащ.

– Свобода, любовь, красота, – прошептал (или прошептала – их разве разберешь?) Иэль, – без чужих.

– А у нас – охота. Вечный закон – побеждает сильный. Так мы живём, – прорычал я, влезая без приглашения, – и никто нас за это не судил и судить не смеет!

– Видите? У каждого – своя правда. И у всех – похожая ненависть друг к другу и мечта похожая – жить по своему завету, как до нас жили наши прадеды, как должны жить наши внуки.

– Продолжай, чудоборец, – Иэль пристально, не мигая, уставилась на старика.

– Я к тому, что потаённое у каждого из нас одно, а то и нету его ещё в помине, или неясное оно, неокрепшее, бестолковое. Вот, скажем, вдруг Хейрем больше всего мечтает в душе птицей стать, а Грэшем старостой околотошным…

– Да не хочу я старостой, ни к чему это мне, – перебил я.

– Наверное, не хочешь. Это я хотел разъяснить, что порой мы сами не ведаем, что за тайный огонёк в душах у нас пылает. А вот нелюбовь наша взаимная – огромная, живая, хоть в руки бери, словно зверушку дивную – шелань, что может только раз исполнить самое важное. И если соединить искры нашей ненависти в единое, такое пламя разгорится, что огонечку и не чета вовсе. А слову приворотному я вас научу. Простенькое оно совсем.

Тут-то я и понял, куда дед клонит. Нет, не хотел чудоборец нам добра и не меньше, а то и пуще меня длинноухов да землероев не терпел, а уж что про моё племя думал, по лицу его я сразу приметил. Только не доверял своей людской сути – боялся, что желание глупое пересилит мечту великую – мечту о своей земле… Вот зачем собрал он нас – разных, злобой дышащих… Если мы все вместе шелань позовём, то исполнит то, что нам вчетвером одинаково хочется. «Одна ненависть и одно желание»… Не знаю и знать не хочу, чего дед другим наплёл, чем заманил, напугал чем, да только первый раз за всю жизнь признал я за пришлым первенство и захотел ему в ноги поклониться.

– Я маленько тугодум, мне потяжелее, чем вам, будет, – Хейрем на камушек присел, ладошки к щекам приложил, а между пальцев слёзы заблестели. Эльф головой согласно мотнул, засмеялся. Я до этого эльфьего смеха и не слыхивал. Красиво, оказывается, будто галька речная пересыпается по дну озерца.

– А ты что скажешь, оборотень? Или не с нами?

Горло у меня вроде как сцепило, только глазами моргал сильно-сильно, чтобы поняли.

* * *

Если бы не топь непролазная, прямо в ночь бы и помчались, попетляли по кочкам. Слово дед нам сказал, не соврал – совсем лёгкое оказалось. Я уж потом дивился, Рогнедке расписывал, что ведь ни капли не помыслил для себя утаить. Мог ведь уйти ночью и Хетко забрать, а не ушёл. Потому что стало это желание для нас всех будто костёр – жгучий и яростный. А чуть рассвет занялся, уже все на ногах были. Я шныря с цепи спустил. «Искать, Хетко! Шелань!» – крикнул. Тот и рванул по болоту. По дороге пару кикиморок спугнули – Хетко не остановился даже. Понял, что не просто так охотимся – за мечтой спешим. Хороший зверь – болотный шнырь, и друг хороший – всё понимает, всё чувствует. Бежал впереди, а за ним и мы неслись как угорелые. Следы у Хетко огромные, заметные. Где ступит, туда спокойно вставать можно. Гному, правда, тяжело пришлось. У Хетко шаг, сами понимаете – десять гномьих. Пришлось землероя на закорках тащить. А остальные ничего – приноровились прыгать. За чудобора побаивался я – ан зря: он на посох, словно на костыль, опирался и бойчее прочих ногами перебирал. В самую глубь забрались, я уже сомневаться начал, да и Хетко шеланей в жизни не нюхал… И вдруг замер Хетко, задышал тяжело, ноздрями задвигал.

– Сидеть, – кричу, – сидеть!

– Неужто нашел? – землерой мне из-за спины орёт. Я его подхватил за ноги покрепче и к шнырю. Подбежал, уставился под лапищи шныриные, а там… Мамочки!!! Сидит под жиденьким кустиком такая рыженькая, ростом с Рогнедкину ладошку, носик махонький, ушек не видать совсем, а глазищи напуганные и зеленью из них расчудесной сверкает. А хвостика-то и нету. Нету у шеланей хвостика.

– Она, что ли? – выдохнул тихо, но так, чтобы гном услышал.

– Почём знаю, – отвечает, а у самого сердце стучит так, что я аж рёбрами чую.

Пока на зверушку дивились, эльф подоспел, за локоть чудоборца поддерживает. Выдохся всё ж таки старик. Я на него обернулся, гляжу – что-то не так. Оказывается, упал дед наш и посох свой прямо в трясину уронил. Утопла чудоборова сила. Посторонились мы, пропустили старика. Тот руками всплеснул.

Заискрились круглые зрачки, узнал дед волшебную зверушку – шелань. Долго чудобор рыженькой любовался, а потом примостился на корточки и к нам повернулся, мол, пора… Я Хейрема на землю поставил, к длинноуху плечом притиснулся. Сопка небольшая попалась, места едва хватало, но ничего – уместились. Ладонь к ладони прижали невиданным ковшом. Сцепились мои лохматые пальцы, белая с синеватыми жилками рука Иэль, мозолистые кулачки гнома-землероя и вся в морщинах дедова сухая ладонь. Слово приворотное медленно, в один голос прошептали – коротенькое оно. В жизни мне так жутко не было, как в тот миг, словно душу собственную в клыках сдавил сильно-сильно, а потом замелькало, закружило всё вокруг… и остановилось.