Земные заботы - [212]

— Ладно! — решительно говорит Стуре. — Наше вмешательство тут не поможет. Но это же надо, так врать!

И чтобы излить все без остатка, благо есть кому, я рассказываю Стуре про охотничьи угодья и рыбные заводи, про то, как у Карин не хватило духу оборвать Бу в присутствии посторонних.

— Раз так, черта лысого увидит теперь его папаша, а не лосиную охоту. Я тебе не рассказывал, а пару лет назад, когда мы ездили в Стокгольм на охотничью выставку, мы вечером выпивали в гостинице, и кто-то, уже не помню кто, спросил: а где же Эрнст? Ну, мы пошли к нему в номер, а он сидит там, и с ним еще один тип, Эрикссон, и оба пьяные вдрызг; Эрнст сидит в одном исподнем на краю постели и названивает бабам. У него весь бумажник забит объявлениями массажисток, вырезанными из газет, — все равно как псалтырь с закладками. Он звонит, а Эрикссон ждет.

— Ну и как, повезло им?

— Какое там! По голосу было слышно, что он пьян в стельку. Зато утром ему принесли телефонный счет — будь здоров. Так ему и надо! Мы ему сказали: как же ты так оплошал!

— Жаль. Магда не знает. Повезло нам с тобой со сватами, ничего не скажешь. Магда — живая газета, раздел «советы женщинам». Представляешь, она спрашивает у Карин: ты заботишься о Бу? Ты обеспечиваешь ему полноценное питание? А сама держит семью на одних консервах! Рюмки у нее хрустальные, а угощенье — кошачьи консервы!

— Да ладно тебе, — урезонивает меня Стуре.

— Конечно, осуждать нехорошо, но она такая! Мне бы надо поговорить с Сив. Просто скажу: мол, слыхала, будто ты знакома с моим зятем. Посмотрим, что она мне ответит.

— Оставь, сделаешь только хуже.

— А если бы ты узнал, что у тебя на работе кто-то путается с Карин, ты бы промолчал? Да ты бы ему череп раскроил!

— Она, конечно, догадывалась, что это за сверхурочная работа, да верить не хотела, — задумчиво говорит Стуре. — Неужели он…

Стуре не договаривает, но я понимаю, что он хотел сказать, и отвечаю ему утвердительно. Он продолжает:

— Нужен был им этот дворец! Он, как его папаша, любит пыль в глаза пустить… Я же ему сказал тогда… Ладно, всегда лучше держать язык за зубами.

Уже в постели Стуре спросил:

— Как хоть ее фамилия, этой, грудастой?

— Ханссон, а тебе зачем?

— Я на днях поеду в город. Хочу взглянуть на ее дом, есть ли у нее жалюзи.

В спальне сумеречно. Мы, взрослые люди, лежим и переживаем за свою взрослую дочь. Я вижу Енса и Эву, Карин и Бу. Я привыкла эти четыре жизни считать неразрывными, а теперь мне нужно увидеть рядом с ними и Сив. Я знаю Сив, и у меня в голове не укладывается, чтобы она могла перетянуть на весах Карин с детьми, но, может, именно из-за этой тяжести Бу и предпочел почивать на подушках, на мягких подушках Сив. Одурманенный ее психологическими духами. Он обвиняет во всем Карин — я тоже в свое время обвиняла во всем Стуре. — а Карин обвиняет его. Он думает, что стоит ему покончить со старой жизнью, как тут же начнется новая. Более легкая, более свободная, главное, более свободная; по его мнению, кровеносный сосуд так же легко перерезать, как шнурок. Всем это будет стоить потери крови, в том числе и Бу, но он этого не понимает, во всяком случае сейчас. Ему уже сорок, он достиг определенного рубежа и почувствовал, что надо что-то предпринять, вот он и покупает жалюзи, потом не платит за них, меняет машину, меняет женщину в надежде, что его это спасет. Сперва человек долго-долго живет, как цыпленок в яйце, но вот он вылупился из него, теперь ему надо уже самому добывать себе корм, однако у него к этому времени есть дети, они кричат и требуют все новых и новых расходов, жена, которая ничего не смыслит в ботанике, не говорит по-испански и недостаточно сексуальна, и дом, за который еще платить и платить, — словом, всего не перечесть. Конечно, ему хочется скинуть с себя этот груз, а как же иначе? Если бы только я могла любить Бу, но я люблю Карин, и это естественно, и если бы Карин не была до такой степени предана ему и не кидалась каждую минуту на его защиту, еще можно было бы о чем-то говорить. Но что бы ни случилось, у Бу на все один ответ: нет проблем! Все знаю сам! Карин говорила, что Бу работает как одержимый, а если там что-то не так, то виноват не он, а другие, те, кто ему завидует, это из-за них у него бывают неприятности. Все время защита и круговая оборона. Она защищает не ого достоинства, достоинства в защите не нуждаются, она защищает его слабости. И сама она такая же слабая. Защищая чьи-то слабости, сильнее не станешь. Но зато так удобно — полагаешься не на себя, а на кого-то.

И вот вся ее оборона рухнула. Он возлежит на подушках у Сив, а она ничего не понимает: ведь она так старалась угодить ему! Все ему позволяла.

Фу, черт!

Наверное, я все время ворочалась, потому что Стуре говорит недовольно:

— Да спи же ты, наконец!

— Я думала, ты уснул…

— Уснешь тут, когда ты крутишься как веретено. Все равно раньше утра ничего не сделаешь. Спи.

— Какого утра? Ты имеешь в виду понедельник?

— Ну да. Наступит же он в конце концов. Спи.

17

Как много они потеряют, если разведутся, думаю я. Самое лучшее из всего, что существует или могло бы существовать на свете, — это долгая супружеская жизнь, которую основательно потрепало, но которая вновь восстала из пепла. Однако несколько лет назад у нас недалеко от Гудхема случился один развод, о котором говорили, потому что оба супруга были уже очень старые. Они прожили вместе долгую жизнь, и брак их, должно быть, уже давно барахлил, но глушители работали исправно. Старику было восемьдесят шесть, однажды он пришел к соседям и сказал: все, к черту, я развожусь. И развелся, и свои последние два года прожил свободным; не знаю, жива ли еще его старуха.