Земные заботы - [193]

У меня такая ссадина появилась после смерти Эрика. Почувствовала я ее не сразу, примерно через год. Я не могла спать, у меня ныло сердце, и я попала к чудесному врачу, который у нас тогда работал. Он был очень умный. Он не знал про Эрика, внимательно меня выслушал и задал несколько вопросов, но лекарство не выписал, а только объяснил, что у всех такие потрясения проходят по-разному: у одних сдает сердце, у других — желудок, у третьих — нервы, это в порядке вещей. Когда случается что-то ненормальное, ненормально чувствовать себя нормально. Я догадывалась об этом, но самому прогнать собственных призраков не так-то легко.

Теперь этот врач у нас больше не работает, его гастроли закончились, и его сменили новые гастролеры. Они выслушивают больного, мнут ему живот, выписывают рецепт и просят явиться через месяц. А через месяц на месте прежнего уже другой врач, он выслушивает, тоже мнет живот и предлагает старое лекарство заменить новым — а там посмотрим, и покидает Гудхем. Неудивительно, что у людей развивается депрессия и ссадины превращаются в раны, настолько глубокие, что лечить их под силу только специалистам из города. Иногда я думаю, а нет ли здесь умысла, ведь каждому специалисту хочется, чтобы список записавшихся к нему больных был как можно длиннее, ведь такой список свидетельствует о том, насколько этот специалист необходим людям. Мне много чего приходится выслушивать. Меня знают. И знают, что я работаю в центре. Многие очень недовольны, они возмущаются: мы уже не годимся на то, чтобы летние домики сдавать, а нас все никак за больных не признают.

Наш центр или больницу, как говорят многие по старой памяти, называют еще Мельницей. Когда-то давно здесь работал врач по фамилии Кварнстрём[25], на ходу он всегда размахивал руками, его недолюбливали и прозвали Мельницей. Врач исчез, а прозвище осталось, оно прилипло к центру, может, еще и потому, что он как бы перемалывает врачей, и они здесь не задерживаются.

Словом, я работаю на Мельнице, и мне все здесь нравится, все подходит. Я во всем участвую и в то же время — не участвую, такова роль Машинисток судьбы. Больные меня не видят, разве что изредка, когда мы раз в неделю по очереди дежурим в регистратуре. Для Сив это праздник, она сидит там, словно в баре или в дорогом отеле. Все остальное время я печатаю то, что доктор набормотал на магнитофон. Если он не спешит, а я это слышу по голосу, то голос у него усталый, и это я тоже слышу. Когда голос звучит у самого уха и ты его хорошо знаешь, по нему можно о многом догадаться. Все подряд я не записываю, слишком много там всяких «гм-м», «н-да», «ну как вам сказать», я пишу только суть. Иногда доктор долго не может подобрать нужное слово, а иногда подпустит такое словечко, что, если я его запишу, он получит нагоняй даже из-за какой-нибудь назойливой старухи. Я слушаю по нескольку раз, гоняю ленту вперед и назад — докапываюсь до самого главного, мой словарь затрепан не меньше, чем старая добрая Библия у проповедника. У наших постоянных опытных врачей я с полуслова угадывала, что они говорили, они обращались не столько к больному, сколько ко мне, и делали это сознательно, а вот с новыми врачами мне приходится выступать в роли Шерлока Холмса или даже доктора Ватсона, я то и дело захожу к врачу и задаю дополнительные вопросы. Если я знаю больного, мне иногда кажется, что я вместе с ним присутствую на приеме и вместе с ним по команде делаю вдох и выдох, но чаще всего моя работа напоминает работу на почте. Там тоже, наверное, сначала читают каждую открытку, но потом это надоедает. Я ищу диагноз, как сыщик, и врачу тоже часто приходится быть сыщиком, чтобы распутать сложный случай. Что ни говори, а работа захватывает меня целиком, обогащает мою жизнь, хотя часто именно жизнь стоит под вопросом в тех записях, которые я должна вести.

Я словно страж у городских ворот, как будто наш центр — это таможня, шлюз или сеть, в которую большинство людей рано или поздно, но попадутся. Я не раз об этом думала. Мало кому посчастливится миновать нас. Одни попадаются ненадолго, другие, тщетно пытаясь высвободиться, бьются до самой смерти. Это невидимая сеть, в нее можно угодить где угодно, от нее трудно уберечься, и попадают в нее всегда неожиданно. Всем страшно, и, когда кто-то из знакомых забьется в этой сети, ты думаешь про себя: слава Богу, не я, еще не моя очередь. В Гудхеме — на улицах, в магазинах, всюду — я часто встречаю людей, которые, насколько я помню, запутались в ней накрепко, иногда они меня останавливают и спрашивают: послушай, Улла, я хожу к доктору, но никак не пойму, что он у меня нашел, может, ты знаешь? Я только качаю головой — мол, откуда мне знать, сходи еще раз и спроси, доктор добрый, ему невдомек, что ты его не понял, поди и спроси и не волнуйся, у тебя наверняка нет ничего страшного. Но не всегда их гложет тревога, гораздо чаще это просто тоска по постоянному врачу. Врачу, которого они знают и который по их лицам поймет больше, чем вычитает в истории болезни, он угадает и то, о чем они ему не рассказали. Это самый лучший из друзей, как поется в псалме. Может быть, эти слова написаны отчаявшимся больным?