Земные заботы - [190]

— Если бы ты увидела наши анкеты, ты бы сразу все поняла, — вмешивается Ингрид. — Там ясно прослеживается влияние социальной структуры. Сами респонденты этого влияния не отмечают, но мы-то видим. И, как правило, это влияние разрушительно.

— И что же вы в связи с этим предпринимаете?

— Мы тут ни при чем, изменяться должно общество, но прежде необходимо выявить общие тенденции.

Так говорит Ёран. Он смотрит в телескоп не только на мир, но и на себя с Ингрид, и на нас.

Мне их жаль, они не способны увидеть зеленый пейзаж, который вижу я, но я-то вижу его лишь потому, что живу здесь. Иногда я проезжаю мимо незнакомых городков, и мне может показаться, что они выглядят не так приятно, как наш Гудхем, но это только потому, что я там чужая. Я как будто зашла в чужой дом. Пусть там уютно, красиво, даже шикарно, но все это не мое.

Оссиан тоже частичка моего зеленого пейзажа, летом ему стукнет восемьдесят, и он собирается устроить гулянку всем чертям назло и в остатний раз душу отвести — это его слова, за деньгами он не постоит. Оссиан много лет помогает нам с дровами. Мы привозим из леса бревна: когда Стуре свободен, они с Оссианом их пилят, и потом Оссиан колет, как надо, и для плиты на кухне, и для кафельных печей, колет он артистически, это уже целая философия. Он курит, правда, не в дровяном сарае, и по его манере курить видно, что жизнь его не баловала, — он выкуривает сигарету чуть ли не вместе с фильтром. Он весел и доволен жизнью, однако и у него есть свои огорчения. Это и наша коммуна, будь она неладна, и правительство, и международная политика, и молодежь, и внуки. Молодежь, по его словам, ничего не делает, ничего не хочет и ничего не может.

— Зла на них не хватает. Так обленились, что задницу от стула не оторвут. Гоняют на своих лисапедах и мопедах, а если что изломается, так сами и починить не могут. На месте их папаш нипочем бы не стал ихние лисапеды чинить, уж я такой, — пущай ногами топают. Только ведь они пойдут таскать лисапеды у других. Они уж два раза магазин взламывали, один-то раз я их даже видел: у меня окна аккурат на магазин смотрят; ночью мне никак не уснуть, нога болит, хоть ты что делай, а доктор говорит: нету у тебя ничего. Как это нету, а что же тогда болит? Что ж это за болезнь такая — болит, а болезни нету? Не отвечает. Ну вот, значит, гляжу — взламывают заднюю дверь, звоню в полицию, так, мол, и так, грабят. Но полицейские приехали только через полчаса, понятно, дураков нет их дожидаться. Снимите хоть отпечатки пальцев, говорю, а они только дверь осмотрели да позвонили своему начальнику.

— Ну и как, поймали их?

— Какое там! Говорю им: они на «ямахе» укатили. А даже следов искать никто не стал. Нынче вот, говорят, другой магазин взломали, но это я не видал, не знаю, а только, наверное, те же самые.

В ту ночь, когда убили Пальме, он тоже не спал из-за больной ноги и первый услыхал по радио сообщение. И сразу же позвонил Хеннингу с Дорис, потом нам и обзвонил чуть не всех. Голос у него дрожал от волнения, он сказал, что в Гудхеме одно за другим зажигаются все окна и что это похоже на начало войны. Сам он смолоду был и остался социал-демократом, хотя и не всегда, по его словам, они делают то, что надо, но ведь за других голосовать не станешь, это ведь все равно что отказаться от отца с матерью. Эрландер был неплох, но самым лучшим из всех был Пер Альбин, и, когда Хеннинг вычитал про него в одной книжке, будто у него было сразу несколько женщин, Оссиан сказал, что, мол, это вполне естественная вещь. Пальме Оссиан недолюбливал, однако весть об убийстве Пальме потрясла его так же, как и всех нас. Правда, и на это у него имелась своя точка зрения:

— Раньше-то у меня завсегда окно в гостиной ночью было открыто, в спальне-то я затворяю, спать холодно, а в гостиной было открыто, но теперь и в гостиной не открываю — ежели людей за здорово живешь на улицах убивают, то так они половину Гудхема за полчаса перебьют, пока только полиция из города подоспеет. А Пальме, какой он ни на есть, ведь и ему в кино охота сходить, только зря он на такси не поехал, его-то небось задаром возят. А коли не задаром, так неужто у него денег на такси не хватило при его-то зарплате! Жалко жену его и детей. А сколько его бранили! Заграничный долг-де большой. В бедные страны миллионы посылает! А тут и про налоги, и про долги забыли, сами цветов на полмиллиона натащили. Тут уж никто про деньги не кричал. Я бы и сам миллион Африке пожаловал, если бы у меня был кредит в банке, и пусть коммуна потом за меня долг платит. Ну разве это разумно? Как по-твоему? Теперь, когда я смотрю телевизор, я думаю: хорошо ему, избавился от всего этого безобразия, уж больно безобразий-то много. Многим умным головам, вроде Пальме, при жизни-то одни шишки достаются, если у них, так сказать, передовые взгляды. Многих больших людей внуки потом причесали так, что их и не узнать. Вот и Пальме так же, умер — и сразу для всех стал хорош.

Таких, как Оссиан, много, может, не совсем таких, но похожих, любят порассуждать, пофилософствовать, на каждый случай у них своя точка зрения, это все люди пожилые, и женщины и мужчины. Их слушать интереснее, чем молодых, у них за спиной долгая жизнь, и они умеют взглянуть на явление с разных сторон. Они живут как бы в двух временах — в нашем, которое для них тоже свое, и в прошлом, когда они были молодые. Оссиану есть что порассказать о своей жизни. Все больше о работе, но также и о том, как весело им жилось, как часто они собирались вместе и все хорошо знали друг друга. Если и случалось какое убийство, так, значит, убийца был сумасшедший либо убивал кого-нибудь из родных или соседа, с которым чего-то не поделил; хорошего, конечно, мало, но хотя бы понятно. То было старое доброе время. Может, всякое время становится добрым, когда уходит в прошлое? Что я стану вспоминать добром, когда в будущем оглянусь на свою жизнь? Про Оссиана, или про то, что в наши дни нельзя было есть морскую рыбу, или еще про что?