Земные заботы - [64]

— Ты не говорила с Бу?

— Я его даже не видела. Но Карин запретила нам с ним разговаривать.

— Так будет лучше. Если разговариваешь с обоими, то и соглашаться приходится с обоими. Один ругает другого — ты поддакиваешь ему, потом поддакиваешь другому, ведь им нужно только одно: чтобы с ними соглашались. А кончится тем, что ты же и будешь виновата. Так было с Хелен и ее другом. Им, видите ли, обоим нужно было поговорить с нами, а мы знали, что виноваты оба, и потому соглашались и с ней и с ним. Хотя и не во всем. Потом они помирились, и теперь от них вот уже полгода ни слуху ни духу. Хелен нас же и упрекнула за то, что у нас не хватило ума не совать свой нос в их дела.

— Вот-вот. Я тоже сгоряча наговорила лишнего, но теперь буду молчать.

Дорис ложится рядом, мы с ней говорим о детях, о погоде, о мягкой траве, прислушиваемся к лаю собак, редким выкрикам мужчин и утробному мычанию коров.

— Интересно, — говорю я. — Я вот ехала сейчас и думала, что с годами все-таки немного умнеешь, только что это дает? Зачем это, если тебя все равно никто не слушает? Скажут тебе: ну, мама! — и все. И кто угодно, не только Карин, тоже будет думать, что ты ничего не понимаешь. Так что, если даже и станешь умнее, никакой радости ты от этого не получишь. Это все равно что домашняя карамель — никто, кроме тебя самой, есть ее не станет.

— Да-а, — Дорис глубоко вздыхает. — Кому ты рассказываешь! В лучшем случае у тебя спросят какой-нибудь рецепт или подкинут тебе детей, если вечером им надо уйти. Но даже в этом случае, когда им нужен рецепт или еще что-нибудь, они считают, что осчастливили меня своей просьбой, будто я старая собака, которую, по их мнению, нужно приласкать. Так что от моего ума мало проку. Уверена, что мои дети считают, будто я ничего ни в чем не смыслю.

Я молчу, и она продолжает:

— Возьми хоть Оссиана. Он всегда сердился, если Хеннинг с ним не советовался. А Хеннинг считает, что отец отстал от жизни и что он сует свой нос куда не следует.

— Господи, до чего мы договорились, — смеюсь я.

— Нас тут с тобой так и распирает от избытка ума, по крайней мере меня, я с весны даже два килограмма прибавила, а со мной советоваться не хотят. Кстати, вы сегодня слушали дневные известия? Передали, что схвачена банда, которая ограбила два банка и подожгла туристическое бюро, где погиб человек; грабителей было десять и все моложе двадцати лет. Какими бы мы ни были, но такими — никогда.

— Да, ужасно!

— Раньше мы ничего не запирали, ни дом, ни машину, ни хлев.

— Не говори!

— А скажешь им что-нибудь, они в ответ: теперь, бабушка и дедушка, другие времена. Что же это такое?

— А вот старая Грета из маминого отделения говорит, что только бабушки да дедушки остались такими, как были.

Впрочем, Грета не знает Магду и Эрнста.

— Все так, а что толку? В Южной Африке опять стреляли, убили восемь человек.

Я слышу Дорис сквозь дрему, у нее такой серьезный, глубокий голос. Греет солнце, и я распахнула блузку, чтобы грудь тоже дышала. Да, моя обретенная с годами мудрость — это не более чем хвойная иголка, которую муравей тащит для плотины, чтобы помешать наводнению. Однако наводнение бушует повсюду, оно затягивает в свой водоворот всех и вся. Бороться с ним — все равно что плевать против ветра, по выражению Ольссона Аллохола. Неужели человечеству необходимо пройти через весь этот ад, чтобы извлечь для себя какой-то урок? Раньше эти уроки не помогли, мало надежды, что и теперь помогут! Неужели требуется такое сильное средство, как гибель половины человечества, чтобы другая половина одумалась? Дети рисуют на своих картинках мир, а через два года идут на курсы каратэ, потому что их рисунки не помогают. Но что же помогает?

К нам подходят первые коровы, я застегиваю блузку и сажусь. Коров много, на дороге становится тесно. Они грузно ступают, неся тяжелое вымя, и таращатся на нас. Добрые буренки. Их рыжие спины текут, будто небольшая река. Господи, есть же еще такое старомодное существо, как корова, скоро, наверное, выведут огромную корову с сотней сосков, и будет в каждом хлеву стоять по одной корове, и Хеннингу уже не нужно будет ходить за ними на выгон. Неужели в самом деле есть какой-то смысл в том, чтобы все рухнуло в преисподнюю? Чтобы люди пожали то, что посеяли? Но только ведь никто не признается в том, что сеял. Никто. Все будут винить других. И даже если сильные мира сего договорятся, все равно бомбы ждут своего часа и какая-нибудь может взорваться, или произойдет то, что случилось на Украине, — а потом все только руками разводят: мы-то считали, что все это совершенно безопасно. Кто бы мог подумать, что так случится, во всем виноват какой-то болван. У нас есть расчеты и выкладки лучших экспертов мира, разумеется, мы им верили! Только вот будет ли у них возможность рассказать обо всем, во что они верили? Они, как упрямая старуха из сказки, утонувшая из-за своего упрямства, до последнего вздоха будут объяснять, что все казалось таким надежным, и размахивать расчетами, которые должны были всем гарантировать безопасность.

— Вот видишь. — говорит Дорис, — нам только и останется, что головой качать да сокрушаться: ну, что я тебе говорила? Но так или иначе, а на ужин у нас будут свиные отбивные, я их уже вынула из морозилки.