Земное время №2 2016 - [38]

Член МАПП.

НЕСУЩИЙ ЗЕРКАЛО

В щербатых улицах и гнутых переулках,

в колодезных дворах и подворотнях гулких,

под вечным запахом дрожжей с хлебозавода,

короче, в мирозданьи городском,

где несуразная полезная природа

в аллеи пышные построена гуськом,

все распределено осмысленно и гладко.

Так велико давление порядка.

Но из картины этой выпадает

несущий зеркало по улице старик.

(Оно колышется, как световой плавник.)

Старик высокий, чинный и прямой.

(Края топорщатся лучистой бахромой.)

Он шествует отдельно от прохожих,

сосредоточен, отрешен и осторожен,

и зеркало наклонно держит у виска,

как будто бы боится расплескать

течение неторопливых отражений.

Движенье зеркала равняется движенью

всей улицы в системе, где старик

подвешен неподвижно, шевелит ногами,

дома и облака полощет в амальгаме

и ненароком запрокидывает их.

От хрящевидных глаз к продавленному рту,

от кадыка и до коричневых залысин

его лицо перетекает, словно ртуть,

от суммы собственных пропорций не завися.

Он превращается то в жабу, то в щегла,

а то и просто – в человеческом обличьи

вдоль парапета семенит по-птичьи

и в мир глядится, будто в зеркала.

Он ищет мальчика со стрижкою короткой,

он ищет юношу с пушистым подбородком,

молодожена, щеголя, солдата,

он ищет всех, кем был когда-то.

В пространстве вместо них – бесцветные зиянья.

В себе уже он не находит узнаванья,

скользит отвесно по шкале пифагорейской

(по 20 лет, по 20 лет, по 20 лет…)

и утыкается в бесплотную поверхность,

где тела нет, и взгляда нет, и только след,

лишенный имени, субстанции, личины,

лишь самому себе является причиной.

И на плече у старика, в зеркальной штольне,

где свет раскидистый, зыбучий, как вода,

пространство прыгает мячом прямоугольным,

об амальгаму переламывая даль.

И скудный лик его бесстрастно стеаринов.

Несущий зеркало по улице старинной,

средь эркеров, кариатид, лепнины,

объятый временем и пляской световой,

ровесник здания с Палладой на фронтоне,

чуть старше фонарей, чуть младше мостовой,

он удаляется и в переулке тонет,

спиною к жизни, к неизвестности лицом.

ЗАЖЕГШИЙ СПИЧКУ

Ноябрь над городом распахнут, словно двери

в клубящийся котел дождей и синевы.

Когда неприбранные жесткие деревья

выпрастывают ветви из листвы,

лохмотья птичьих крыл полощутся за ними,

и оголенные сады въезжают в зиму,

как на грузовике везут вповалку мебель —

столь откровенно выворочен быт,

лишь кое-где подоткнутый рогожей,

и стульев ножки выпирают, будто рожки.

Вчерашней ночью возле ателье проката

мне показалось: я здесь жил когда-то.

Манившая меня издалека,

над ателье зеленая реклама

напоминала о квартире коммунальной,

о самодельной мебели, долгах,

о счастье безрассудном и непрочном.

Но я искал слова для осени и ночи.

Прохожий прикурил на лунном перекрестке,

где тени падали внахлестку, словно доски,

с paзлапистых безлиственных коряг.

Свет облизнул лицо с поспешностью собаки,

и рваной маской проявился лик во мраке —

неузнаваемо глубокий, точно мрак.

Переплетенье на лице темнот и бликов

перемешалось в густоте равновеликой.

Упрятанный в горсти, обычной спички блиц

открыл спокойствие раздумий непомерных

и одиночество, приравненное к смерти, —

изнанку, общую для миллионов лиц.

И три секунды жил осколок света,

мятущийся на деревянном стебельке,

зажатый в медной напросвет руке.

По каменному желобу проспекта

прохожий удалился, волоча

дым, словно плащ, свисающий с плеча.

Сегодня ночью прекратился листопад.

Добыча ветра копошится под ногами,

хитиновые желуди хрустят.

И кто-то высоко над нами спичку зажигает,

и озаряет до последнего листка

взаимодействие цепей тончайших.

Всеобщую проверку делает наладчик,

зажегший спичку, не имеющий лица.

А ночь колышется и раздувает жабры,

в глубоководном сне плывет громада-ночь.

Горит провал небес, как челюсти, разжатый.

До бездны звезд умом дотронуться невмочь.

“Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai per una selva oscura…”

Dante Alighieri

Однажды и я очутился в бору —

в миражном, еловом, бредовом ряду,

там снежные башни, крутясь на ветру,

как бледные боги, проселком бредут.

Я до середины прошел через слой,

где кружатся звезды гигантской юлой,

где нити белковые входят в зацеп

с началом цепи, обретенным в отце.

Я знаю, какой непомерной ценой

поплатится ставший ничем и никем,

а кубики грянут лавиной цветной

в проемы времен, грохоча о паркет,

и будет пылиться один под тахтой,

как память о папе, которого нет.

И все-таки – что я отвечу тебе,

когда мы восстанем при звуке трубы?

Что ветер снега завивает в столбы,

глухие, как бледные боги судьбы,

и что я когда-то, наверное, жил,

но только напрасно дудит на трубе

архангел, сплетенный из вздувшихся жил,

ведь я дотянуться уже не могу

печальной рукой до ладошки твоей

сквозь едкий, вихрящийся белый чугун

и цепкую нежность морозных ветвей.

ПОСЛАНИЕ К СВОЕМУ ВЕКУ

Этот век спортивный, в беге своем наивный,

пахнет зверством и дымом, словно Книга Навина,

и, похоже, замкнулся древних пророчеств круг.

Удивится век, если только, сойдя с орбиты,

полыхнет планета в бешеном суициде.

Одолжите веку нероновский изумруд —

он увидит пепел, пепел и снова пепел,

за которым солнце выдохлось и ослепло,

к ядовитой земле примерзает сухая плоть,

сумасшедшие траки давят спасшихся чудом,

балахонные тени снуют по бетонным грудам,