Земная твердь - [33]

— Взять надо, — предложил большелобый Костя Околоко и, тряхнув растрепанной шевелюрой, добавил: — В школе учился неплохо. На гитаре играет. Самодеятельность поведет. Находка парень.

— Галя, пиши… Следующий… Петр Сторожев, монтер со швейной фабрики.

— Варнак? Знаем, — крикнул кто-то.

— Я скажу для сведения, — из-за своего стола поднялся секретарь горкома Игорь Славутин и сообщил:

— Вчера вечером ко мне приходил рабочий швейной фабрики Клюев и просил, чтобы мы не отказали Сторожеву в путевке. Я пообещал помочь.

— Зачем вы это сделали? — возмущенно спросила Ия Смородина. — Зачем? — Она встала, сняла свои очки и, пристукивая ими по столу в такт словам, говорила, обращаясь к Славутину:

— Парень грубый, никакого участия в общественной жизни не принимает. Мы на фабрике это знаем. Можно ли ему доверять? Я против.

— Ворует, говорят, — вставил тот же голос, что назвал Петруху варнаком.

Остальные молчали.

— Так что же — отказать? — как-то неуверенно спросил Виктор Покатилов. — А правда ли это все? Может, болтают зря.

— Постойте, ребята, — попросил Игорь Славутин. — Я вчера с Клюевым беседовал. Парень — сирота, понимаете…

— Мы понимаем тебя, Игорь, — с ехидством возразила Ия Смородина: — Вам нужно избавиться от хулигана. А ты, Игорь, подумал над тем, что карагайские посланцы на ударной стройке могут из-за этого самого Сторожева положить пятно на весь наш город. Так нельзя, Игорь. Словом, я против.

— И я.

— И я.

— Честь родного города нам всем дорога, — вмешался Покатилов. — О человеке речь идет.

— Да что там, ведь все же ясно, — снова затараторила Ия Смородина, без надобности поправляя очки: — Пишите: отка-зать!

Вскипел беспорядочный говор, но Славутин не сел — право голоса за ним. Утихли. Секретарь заговорил ровно, спокойно:

— Я знал, что шум будет из-за Сторожева: личность известная. Но беда в том, что мы знаем его по слухам, и только с одной стороны. Давайте послушаем его самого. Он здесь, в горкоме. Я вчера попросил, чтобы он зашел.

Петруха, действительно, уже битый час сидел в приемной и ждал вызова. Ему было неприятно ловить на себе частые взгляды секретарши, которая всем своим видом злорадно говорила: «Сиди. Заставят — сутки просидишь. Судьбу твою решают». Может быть, она и не злорадствовала. Наверное, это только казалось Петрухе, но он упрямо спорил с нею в своей душе: «Я к ним не за милостыней. Кланяться и упрашивать не стану. Если надо сам уеду…»

Всю минувшую зиму Петруха прожил в каком-то невеселом сне одиночества. На фабрике он почти не завязал никаких знакомств, да и не с кем было завязывать их. Если Клюева не было на работе, так и папироски, пожалуй, ни у кого не позаимствуешь: кругом женщины, народ любопытный и недоверчивый. Петруха сторонился их. Изредка Сторожев заходил на перекур к конюху фабрики, однорукому Михаилу Сапожкову. Конюх все время в углу фабричного двора, у конюшен, и громко разговаривал с лошадьми.

— Встала? Ногу! Опять? Косись еще.

Когда к нему приходил Петруха, они садились на телегу под тесовым навесом, и Сапожков, доставая левой рукой из нагрудного кармана гимнастерки папиросы, также немногословно говорил:

— Кури. Пригревает. Весна.

Петрухе нравилось сидеть рядом с ненадоедливым человеком. От него пахло сеном, конским потом, тележной мазью, и приходили на память дни жизни в деревне.

Однажды в прохладно-синий день марта Петруха встретил Сапожкова необычно веселым. Конюх ухватил Петруху за руку и предложил:

— Пойдем покурим. Садись давай.

Он достал папиросы, одну из них раскатал на своем колене, прикурил от Петрухиной спички, взметнулся голосом:

— Счастливый день у меня сегодня. Вчера прихожу домой — жена подает повестку — явиться в военкомат. Чепуха, говорю, какая-то ошибка. А жена в слезы. Чего, говорю, ты слезишься — куда меня, на трех-то колесах. А сам, слушай, ночь не спал — все передумалось. Утром надел военную форму свою прежнюю — я храню ее — и в военкомат. Прихожу. Здравия желаю. — Здравия желаем. Чин по чину. Так, говорю, и так, Михаил Сапожков.

Он игриво коснулся козырька фуражки аккуратно сложенными пальцами левой руки и, улыбнувшись одними глазами, продолжал:

— Орден, говорят, тебе пришел. Какой такой орден? На Березине, спрашивают, был? — Был. — За переправу. Слушай, через тринадцать лет нашли. Я растерялся, а потом по-солдатски гаркнул: «Служу Советскому Союзу!»

При этих словах Сапожков встал на ноги, принял выправку и щелкнул стоптанными каблуками своих кирзовых сапог. Петруха глядел на преобразившегося конюха и видел во взгляде его за веселыми, прыгающими искорками всю ту же упрямую тень постоянных, крепко осевших в душе нелегких человеческих дум.

Сапожков опустился на край телеги, заправил в карман выбившийся пустой рукав телогрейки и со вздохом сказал:

— Эх, Петруха, солдат я лихой был. Не хвастая, скажу: любили меня в полку. Конюхом я здесь по нужде, как обезноживший иноходец в обозе. По душе мне надо работу искрометную, чтобы ты вертелся и все вертелось вокруг. Но души одной мало. Так вот и работаешь, будто с постылым человеком водку пьешь. А ты, Петруха, по-моему, тоже не в том застолье, — переметнулся вдруг Сапожков. — Живешь ты у нас на фабрике особняком. А знаешь, почему это? Не ты стоишь над делом, а оно над тобой. Ходишь ты тут, как солдат без ремня.