Земная твердь - [29]

По Карагаю о Сторожеве ходила и без того худая слава: будто он вогнал в болезнь и опозорил родную тетку, крал, хулиганил на пристани и вокзале. Но когда парень поселился в доме Крюка, его почти что в глаза начали называть вором.

— Посадили Геньку — и Варнак будет там, — пророчили женщины, всячески охраняя своих сыновей и дочерей от дружбы с Петрухой.

Однажды вечером Елизавета Мироновна вернулась домой в слезах. Маленькая, раздавленная горем, она села на стул у порога и заплакала в голос:

— Всех опозорил. Всех. Куда ни пойди…

— Вы о ком? — насторожился Петруха и раздавил меж пальцев горящую папиросу.

— Будто не знаешь о ком. О Геньке. Опозорил он и меня, и брата, и тебя вот.

— Вы успокойтесь, Елизавета Мироновна…

— Во гробе покой мои. Моченьки нет. Сейчас стою в магазине, а бабы шу-шу-шу за моей спиной: бандитов-де выкормила и бандита еще с улицы подобрала. О тебе это. Ехал бы ты куда-либо. Не будет тебе тут дороги в люди. Оплетут сплетнями. Известно, добрая слава до порога, а худая — за порог.

Женщина была права: сплетни о Петрухе уже давно дошли до фабрики. Парень сейчас понял, почему на него косо глядят фабричные, почему вахтеры особенно усердно ощупывают его, когда он уходит с фабрики. Это открытие ножом полоснуло по сердцу парня.

Он опять помрачнел, стал раздражительным, лицо, будто землей присыпали, потемнело.

Петруха начал всячески отбиваться от работ наверху, в цехах, где, казалось ему, десятки глаз пялятся на него и ползают шепотки девчонок-швей.

Где-то у лестницы в котельную, рядом с которой находится электромастерская, загремело опрокинутое ведро. По узкому проходу, освещая пол и стенку карманным фонарем, шел старший монтер Клюев. Еще издали спросил:

— Где ты, Сторожев?

— Где мне быть, жду тебя.

Клюев пучком света нащупал высокий порог в мастерской, перешагнул его и сокрушенно вздохнул:

— Все, Петька, накрылись твои именины. Работенки нам хватит на всю ночь.

— Плевать мне на это — пойду домой: меня ребята там ждут, — сердито и громко сказал Сторожев.

— Я тебе уйду. Только попробуй.

— А и пробовать нечего. Пока…

Клюев загородил парню дорогу, брызнул ему в скуластое лицо светом фонаря, ослепил и рявкнул:

— Стой, Петька! Ты понимаешь, безмозглая твоя башка, что остановилась вся фабрика. В лепешку надо разбиться, а энергию дать. — И миролюбиво, даже просяще добавил:

— Бери сумку. Слышишь? Провод приготовил? Его бери. Пошли давай.

Петруха покорно поднял с пола инструменты, взвалил их на плечи и, шаркая сапогами, пошел за Клюевым.

Всю ночь электрики восстанавливали свое хозяйство. Чуточку забыться в полусне — минуты не выпало.

А утром, прибирая в мастерской, Клюев ласково сказал:

— Из тебя, Петруха, неплохой электрик может выйти. Со временем, конечно.

— Со временем я брошу это занятие. Скручивать проводки может любая девчонка.

Сторожев вытер грязной ветошью руки, шагнул к неисправному электромотору, стоявшему на верстаке, ухватил его и легко подбросил на вытянутых руках.

— Вот какое мне нужно дело. А вы — «электрик».

— Это я видал, — махнул рукой Клюев. — На силушке далеко не уедешь, если в руках нет умения. С этим не спеши. Кости наломать — ума не занимать. Теперь скажи, милок, ты за что вчера всячески обругал вахтершу Заякину? Ну, скажи, за что?

— Она всех пропускает как людей, а ко мне даже в штаны лезет. Не вытерпел: вор я, что ли?..

— Так вот, Петруха, заруби себе на носу, если ты еще позволишь такую грубость, приведу в проходную и при этой самой Заякиной оборву тебе уши. Понял? Что молчишь? Не думаешь ли драться и со мной?

— Да ну еще.

На стене зазвенел телефон. Клюев снял трубку, послушал и неохотно отозвался:

— Сейчас… посмотрим. Вот, — он обратился к Петрухе, — в приемной директора выключатель изломался. Просили исправить. Сходи-ка. Там дела-то раз плюнуть. А уж потом — домой.

— Не пойду я в эти приемные покои. Не пойду. Лучше в топку слазаю…

— На тебя что, кричать надо? Сказано, иди, — значит, иди.

— Ну ладно, ладно.

В приемной его встретила секретарша, чистенькая, белокурая девушка. Она, показалось Петрухе, брезгливо взглянула на него и холодным голосом спросила:

— Монтер?

— Ну.

— Посмотрите, сколько вы принесли с собой грязи, — девушка недовольно отвернулась и, будто размышляя вслух, сказала: — Идут в приемную, будто в сарай какой.

Сторожев осмотрел себя: комбинезон весь покрыт пылью и паутиной, измазан известкой, а сапоги, так те просто тают грязью. Это еще более озлобило Петруху:

— Грязи испугалась, да? Ничего, уберешь за рабочим человеком. Все равно дурака валяешь. Показывай, что делать, киса.

Потом, копаясь в выключателе, он нет-нет да взглядывал на белокурую секретаршу, а она уже забыла о монтере, смеялась кому-то в телефонную трубку, смеялась тихим смехом, и голубые глаза ее смеялись.

«Ведь молодая, здоровая девка, — сердито думал Петруха, — а кормится пустяшным делом. Сидит вот в предбаннике у директора. Чистая, как сытая кошка. Гнать надо таких на работу. Вот Елизавету Мироновну сюда бы: у ней от ревматизма руки сводит. Двадцать лет проработала техничкой. Сколько ею полов перемыто…»

Закончив ремонт, Сторожев собрал свою сумку и последний раз посмотрел на секретаршу — глаза их встретились. Молчаливое и недружелюбное было это прощание.