Земная твердь - [28]

— Люди едут за счастьем, а ты?

— И я тоже. Ведь худа от добра не ищут.

Зина недоверчиво поглядела в глаза парня, потом с лукавой улыбкой погрозила ему пальцем:

— Это ты шутишь. Уж если кому бежать за счастьем, так это нам, девчонкам. А парни, они все могут…

— Ты плохо знаешь людей. Давай выпьем. Пей, ведь пиво — не водка.

Выпили. Володя долго вертел в тонких пальцах пустой фужер, потом тяжело вздохнул:

— Как все осточертело. Ей-богу, очень плоха жизнь, когда начинаешь над нею думать. А не думать не могу.

Он утомленно закрыл глаза, потер ладонью лоб, взлохматил брови.

— Я очень устал от дум. Они не дают мне покоя. Мой отец, Зина, ученый и, конечно, хочет, чтобы сын шел по его стопам. А зачем, спрашивается. Зачем? Из-за длинного рубля, из-за положения? А я не хочу всего этого. Не хо-чу.

Володя запальчиво взмахнул рукой и едва не столкнул со стола бутылку. Он переставил ее дальше от себя и продолжал:

— И ведь этим страшным пороком заражены многие, хотя каждому известно, что страсть к деньгам, честолюбие портят людей. Это, понимаешь ли ты, будит в человеке звериные инстинкты. Я — это я, и все для меня. И вообще люди, кажется, не столько работают, сколько куют для себя деньги, добиваются места. Приспосабливаются, устраиваются, выслуживаются, чтобы больше получать. Разве это не так?

— Не знаю. Я, Володя, никогда-никогда не думала над этим.

— Ты — ребенок.

Он отпил из фужера и говорил уже более спокойно:

— Да вот недалеко ходить за примером, возьмем отцовский институт. Все там получают большущие деньги. Ну, конечно, научные работники! Спроси любого из них, почему он работает тут? Скажут, люблю реки, науку и тому подобное. А там, начистоту говоря, и любить-то нечего. Подумаешь, решают проблему о судоходстве Камы. Тут и доказывать нечего. Каждому школьнику известно, что по Каме гоняли свои ладьи и струги еще задолго до Вятской чуди. Нет, не науку любят горе-ученые, а деньги. И только деньги. Вот и обидно быть таким ученым.

— Но ведь люди бывают разные, Володя.

— Правильно, разные. И я говорю, мы молодые, должны быть другими.

Девушка смотрела на Володю с возрастающим вниманием и доверием. А он понимал это и, сознавая себя многоопытным, умным, декламировал:

— Я утверждаю: человек должен любить свою профессию прежде всего. И надо сделать так, чтобы каждому, без исключения, был открыт путь к любимому делу. И будем считать человека погибшим для общества, если он не на своем по призванию месте. А деньги уж потом. Вот я с детства живу мечтой о сцене. Может быть, таланта Качалова и нет, но кто знает… Поехал в Москву сдавать экзамены в училище Малого театра. Не прошел по конкурсу. Там нужны записочки, протекция, театральная родня. Куда же теперь? Другие устремились кто куда, в юридический, педагогический. Мне отец сказал: пойдешь в политехнический, инженером будешь. Будущее принадлежит им. А я думаю стоять на своем. Я все равно постараюсь проломиться на сцену. Именно — проломиться. Так просто туда не попадешь.

Лицо у Володи строгое, брови упрямо сдвинуты. Зине нравится смотреть на это лицо: ей чудится в нем сила, ум, благородство.

Нет, Зине еще ни разу не доводилось встречать таких парней, как Володя.

Медленно шли они домой по тихому, уже предутреннему городу. Безучастны к одинокой паре темные громады домов, деревья бульвара и мостовая. Ничто не мешает Зине слушать мягкий, доверительный голос Володи:

Несказанная, синяя, нежная…

Дома Зина, не зажигая огня, долго сидела на кровати, боясь шевельнуться, чтобы не потерять напева только что услышанных стихов:

Несказанная, синяя, нежная…

XXII

Гроза пришла вечером из-за Камы. Тучи, обложившие горизонт, на город двигались медленно, черные, тяжелые, уже прошитые золотыми нитями молний. От ударов грома все испуганно вздрагивало. Накануне стояли жаркие дни, и земля, сухая до звона, казалось, не выдержит и треснет, как яичная скорлупа.

На берегу Камы в лучину расщепало сигнальную вышку, опрокинуло под откос и раскатало по бревнышку стоявший на упорах амбар с известью. Где-то на закамских лугах взметнулся пожар. А на швейной фабрике повредило трансформатор и испортило электросеть. Цехи стемнели и притихли. От этого гроза, гулявшая над городом, казалась еще страшней.

Петруха ругал грозу, грянувшую в неурочный час: ведь он сегодня именинник. Восемнадцать лет стукнуло. Он хотел этим вечером с Рудиком, братом Геньки Крюка, распить бутылку вина, а потом, может быть, уехать с ним за Каму палить костер и печь картошку. Теперь обо всем этом надо забыть.

Сторожев сидит в электромастерской на ящике из-под гвоздей, пыхает огнем папиросы, стараясь осветить циферблат часов. Тяжело вздыхает и сплевывает на цементный пол. Клюева все нет и нет. Он застрял где-то наверху, в цехах.

Евгений Николаевич Клюев в ту пасмурную, дождливую ночь приютил Петруху в своем доме, а после помог устроиться ему учеником монтера на швейную фабрику, и сейчас они работают вместе.

Живет Петруха на квартире у молчаливой женщины Елизаветы Мироновны, матери Крюка. Сам Генька снова в заключении за воровство. Младший брат его Рудик нынче первый сезон плавает матросом на большом пассажирском пароходе «Муса Алиев».