Земля вращается со скрипом - [6]

— Что нового? — интересуется Анжела.

— Все по-старому, — отвечаю.

Сейчас она, улыбнувшись, спросит: «Не женился еще? В третий раз». Улыбается.

— Не женился еще?

— В третий раз, — говорю. — Нет, пока. Малой доедает.

— Иди в комнату, — просит Анжела. — Мы с дядей покурим. Никита облизывает напоследок тарелку, осуждающе смотрит на мою, не облизанную, и уходит, бросив на прощание:

— Курить — здоровью вредить.

— Не умничай! — весело кричит ему вдогонку мама. Мы закуриваем.

— Ты по делу?

— Да вот, — начинаю я лгать, от всей души надеясь, что некраснея, — на права хочу сдать.

— Это дело, — соглашается она, и я чувствую, что она мне не верит.

— Не хватает, — продолжаю я, — сто баксов.

— Хорошо, — говорит она, — завтра Рома должен вернуться из рейса, я у него возьму.

— Завтра?

— Завтра. Вечером.

Ну что ты ей скажешь, кроме слов благодарности. А главное, теперь обязательно придется сдавать на права. Я ее долго обманывать не смогу. Потому что она совмещает в своем лице и сестру, и друга, и мать. Кого-то одного я бы мог обманывать, но всех троих сразу…

А отчим мне даже дверь, собака, не открыл. Так через дверь мы с ним и общались.

— Чего тебе надо?

— А может, мне ничего не надо. Может, я тебя навестить пришел.

— Спасибо, обойдусь.

Он меня боится. Я после смерти матери убить его грозился. По младости лет, я считал его виновным. С ним она пить начала. Но ведь не насильно ж он ее пить заставлял. А потом он лечиться лег, а она умерла.

— Как здоровье?

— Жив пока, как видишь.

— Да не вижу я, — говорю. — Слышу только. Может, откроешь?

— Не-е, не открою. Здоровее буду.

— Да я не сержусь на тебя больше.

— Зачем тогда пришел?

— Поговорить.

— Говори.

— М-да… Как дела?

— Ничего.

— Ничего хорошего или ничего плохого?

— Совсем ничего… Все? Поговорил?

— Я… это… у тебя… Мне деньги нужны.

— А кому они не нужны? Мне тоже нужны.

— Понятно. Ладно, всего хорошего… папа.

— Счастливо, сынок.

Все-таки он меня кормил, поил, одевал, воспитывал. Не бил никогда. Надо будет заглянуть к нему пару раз. С бутылкой.

Вика — молодец — прямо на пороге меня допросила:

— Случилось что?

— Да так…

— Может, деньги нужны?

— Нужны.

— Сколько?

— Сто долларов.

— Когда?

— До восьми часов.

— А отдашь когда?

— Когда будут.

— Значит, никогда. Ладно, я дам. Проходи.

Я разуваюсь, прохожу. По ковру пушистому, на другой ковер, еще пушистей.

— Кушать будешь? Хотя что ж я спрашиваю! Иди, мой руки.

Даже в ванной маленький, круглый коврик.

Потом я ем, а она суетится вокруг — подсыпает, подливает, подрезает… Потом мы возвращаемся в комнату, и я, ожидая сопротивления, лезу к ней… Но она не сопротивляется, и мне приходится идти до конца. А за окном, кстати, дождь. Потом она вспоминает, что скоро придет муж.

В прихожей, целуясь. Вика сует мне в карман плаща стодолларовую купюру и почти выталкивает за порог.

Чувствую я себя скверно. Хотя, казалось бы, чем я, собственно, недоволен. Накормили, обогрели да еще денег дали.

Плюй, Никита, на гордость. Да и нет ее у тебя, ты только хотел бы, чтоб она у тебя была.

Ты, Никита, не имеешь права на гордость. Ты тунеядец и лентяй.

Ровно в восемь она пришла. Какая же она все-таки красивая у меня. Я смотрю на жену и вижу себя, совсем крошечного, в ее карих глазах.

— Здравствуй, любимая.

— Здравствуй, — обнажает она ровный ряд белоснежных зубов. — Извини, я тороплюсь. Я на секундочку.

— Да-да, я понимаю… — и протягиваю ей сложенную вчетверо купюру.

Она берет ее и прячет в сумочку.

И мы стоим, не зная, как проститься.

— А зачем тебе, — спрашиваю, — сто долларов?

— Да вот… На права хочу сдать. — Приятно, что при этом ее с ямочками щеки розовеют. — Понимаешь?

— Еще бы.

— Ну я пойду?

— Иди, конечно… Стой!

— Что?

— Прости, у тебя нет двадцати пяти копеек?

— Нет, — отвечает она, снова широко улыбнувшись. — Мелочи нет.

И она уходит. Может, опять на полгода. А может, на дольше.

Я включаю телевизор. Хочу закурить… Сминаю в кулаке пустую пачку из-под сигарет, бросаю ее на пол.

Обидно. Даже спасибо не сказала. (Я, между прочим, тоже не сказал спасибо Вике. Принял все как должное). Хоть бы посидела пять минут для приличия, побеседовали… Покурили… Сигареты-то кончились! И кофе у меня нет, и чая… Сахара тоже давно уже не было. Может, правильно, что она ушла так сразу.

Я вздрагиваю от хрипловатой трели. О Боже! Сегодня тоже все началось с телефонного звонка. Беру трубку, осторожно подношу ее к уху.

— Алло.

— Привет, это я. Представляешь, только что Никита спросил, что такое хэ?

— Что за хэ? А, хэ! Ну и что ты сказала?

— Сказала, что это плохое название мужской писи.

— Правильно.

— Правда?

— Правда.

— Ну ладно, побегу… Его скоро спать ложить.

— Спокойной ночи.

— До завтра.

На завтра, кроме визита к сестре, у меня никаких других планов нет. Что-то мне начинает надоедать моя столь высоко ценимая когда-то свобода. Неужели у нее кто-то есть?.. А то нет! Она ведь, может, устала. И ждать ей тоже надоело.

Я усмехаюсь…

Устами младенца

Родители мои познакомились в аптеке. За десять минут до закрытия. Папа ворвался туда, спасаясь от дождя. Там было чисто, светло и пахло лекарствами.

Когда он увидел маму, за окном сверкнула молния и ударил гром.

Она стояла в белом халате, по ту сторону прилавка, за стеклом с надписью «Прием рецептов». Он спросил ее: