Земля под ее ногами - [222]

На всех экранах — а их, пожалуй, штук триста — вертятся и надувают губы двойники Вины. Звук выключен; от трех сотен раскрывающих рот и скачущих не-Вин кружится голова. Если мне для серии фотографий нужна модель, очень похожая на Вину, — а это так и есть, — я, похоже, пришел туда, куда надо.

По сей день меня не перестает удивлять, какой доход приносит рок-музыка. Даже в голове не укладывается, сколько денег нужно, чтобы иметь такую квартиру, оборудовать в ней оснащенную по последнему слову техники аудио- и видеостудию, превосходящую по своим пиксель-миксельным возможностям все аналоги, — ведь если ее перепрограммировать, то вполне можно использовать в качестве системы наведения для ракет средней дальности, — нанять армию специалистов, чтобы отследить и записать на пленку каждый шаг сотен и сотен двойников Вины. Трудно себе представить и немыслимую роскошь получать все что захочешь, едва вымолвив слово, в полной уверенности, что все будет тотчас исполнено, а ты даже не заметишь, сколько это стоит.

Каково это, получать мир на блюдечке, а?

Когда в голове проясняется, начинает щемить сердце, и не только от жалости к себе, но и к Ормусу тоже. Одержимость — это проявление скрытой боли. Я понимаю, что до этого момента я не воспринимал его записку всерьез. Для меня это была лишь мольба утопающего о помощи; мне и в голову не пришло, что ее можно понять буквально. Теперь, следя взглядом за этими подделками под Вину, я понимаю, что он действительно верит, что одна из этих жалких подражательниц — настоящая, любимая нами бедная раздавленная Вина, восставшая из своей могилы-пропасти и поющая старые хиты ковбоям, бойцам милиции, а может, и «унабомберам»[350]. И пропойцам в Гранд-Айленд, штат Небраска, или в других таких же шумных центрах музыкального мира.

Затем Ормус садится за пульт управления, говорит: Посмотри-ка на это, — нажимает на переключатели — и вот она, сияет более чем с трехсот экранов. Он жмет на звук — и я тону в ее восхитительном, ее неподражаемом голосе.

Вина. Это Вина, возвратившаяся из мертвых.

Не тебе решать, поет она. И снова, и снова, когда старая песенка устремляется к своему концу: Нет, это решать не тебе, не тебе, не тебе. Ее голос — новый и такой до боли знакомый — творит с мелодией что-то невероятное, вытягивая и закручивая звук, привнося в нее джазовые нотки, — так Вина пела, когда бывала в праздничном настроении. В кульминации песни она даже подражает Элле:

Be-bop! Re-bop! Rreee!

Skeedley-ooh!

Oh, mam'! Rama lam'!

There's nothin' you can do…

Wo, pop! De-dop!

Mop! A-lop-a-doo!

Oh it's not, no no not, whoo whoo

Not up to you.

Oh, yeah…

Невидимая толпа безумствует. Она улыбается: это Винина улыбка, способная осветить собой самый темный зал. О, Вина, Вина, думаю я. Откуда ты взялась, это невозможно, ты умерла. Три сотни Вин окружают меня, они хохочут и кланяются.

— Я не помню это выступление, — заикаясь, лепечу я. Что это? Старая пиратская запись? Что это за сумасшествие?

Но я вижу дату на пленке. Запись сделана меньше недели назад. И еще я вижу, что хоть это и Вина, вся до мельчайших подробностей, но все-таки она странная, как будто воссозданная из множества Вин, и такой она никогда не была. Ее крашеные рыжие волосы подобраны вверх, словно бьющий фонтан — это навсегда отпечаталось в моей памяти, — что-то вроде хохолка диснеевского дятла; на ней сверкающее золотое бюстье и кожаные брюки, в которых Вина была во время последнего выступления, но этой женщине не за сорок, это не зрелая певица, решившая вернуться на сцену с сольной программой. Этой Вине не больше двадцати лет. Руку ее, однако, украшает кольцо с лунным камнем.

Повернувшись к Ормусу, я вижу слезы в его выцветших глазах.

— Я так и думал, — шепчет он. — Я знал, что это не просто мое воображение.

— Как ее зовут? — спрашиваю я и замечаю, что тоже перешел на шепот.

Он протягивает мне тонкую белую папку.

— Мира, — закашлявшись, отвечает он. — Теперь она живет под этим именем.

Мира Челано, прямо отсюда, из Манхэттена, узнаю я из содержимого папки. Родилась в больнице Ленокс-Хилл в январе семьдесят первого года, так что насчет ее возраста я не ошибся. Тысяча девятьсот семьдесят первый — именно в этот год Ормус дал обет безбрачия — настолько она молода. Она единственный ребенок в семье. Когда она родилась, ее отцу, Томмазо, был шестьдесят один год. По ее воспоминаниям (здесь я дополняю отчет детективного агентства уже своими, тщательно собранными позже сведениями о ней), это был невысокий, широкоплечий мужчина с львиной гривой; в присутствии дочери, которая его просто обожала, он постоянно чувствовал неловкость из-за своего преклонного возраста. Быстро обняв ее, он обычно так же быстро передавал ее любой оказавшейся поблизости родственнице. Это был человек чести, преуспевающий юрист, работавший на крупную корпорацию; жил он в Верхнем Ист-Сайде, однако поддерживал самые тесные контакты со своей общиной и гордился семейными корнями — род его происходил из Ассизи. Во время Второй мировой войны он был летчиком, имел награды, в том числе медаль за потопление японского авианосца «Хириу» в сражении при Мидуэе