Земля обетованная - [43]

— А я что хочешь готова поставить, что он этого не сделает.

— Гросман, конечно, с философской придурью, но все же он человек умный, и я готов поставить на кон все свое состояние, что он заплатит не больше, чем двадцать пять процентов.

— А я так хотела бы, так хотела бы, чтобы это не случилось.

— Знаешь, Меля, мне пришло в голову, что тебе надо было выйти за него замуж. Вы бы прекрасно подошли друг другу, сидели бы голодные, зато были бы такими честными, что вас показывали бы в паноптикуме.

— Он мне нравится, но я за него не вышла бы, это не мой тип.

— Кто же твой тип?

— Ищи и догадывайся! — опять улыбнулась она своей нежной, мимолетной улыбкой.

— Ну да, наверно, Боровецкий, в него влюблены все женщины в Лодзи.

— Нет, нет, по-моему, он сухой, высокомерный карьерист, нет, нет, слишком уж он похож на всех вас.

— Тогда Оскар Мейер — барон, миллионер и красавец, правда, он барон мекленбургской породы, зато миллионер самый доподлинный.

— Я видела его один раз, и он мне показался переодетым мужиком. Наверно, ужасный человек, я много о нем слышала.

— Да, он нрава дикого, бешеного, настоящая прусская скотина! — с ненавистью произнес Мориц.

— Даже так? Это начинает быть интересным.

— Довольно об этом хаме. А может, тебе нравится Бернард Эндельман?

— Уж слишком он еврей! — презрительно скривилась Меля.

— Ах, какой я недогадливый! Ты же воспитывалась в Варшаве, жила там среди поляков и побывала во всех варшавских кружках и гостиных, так могут ли тебе нравиться евреи или здешние люди! — иронически воскликнул Мориц. — Ты привыкла к лохматым студентам, ко всему этому радикальному сброду, который так красиво декламирует в ожидании наследства или казенной синекуры, привыкла к той атмосфере утонченной болтовни и взаимного охаивания в самом возвышенном, благородном стиле. Ха, ха, ха, я через это прошел и всякий раз, как вспомню о тех временах и тех людях, просто умираю со смеху.

— Оставь, Мориц. Ты говоришь со злостью, а значит, не беспристрастно, я не желаю тебя слушать, — поспешно перебила его Меля, задетая за живое, потому что она и впрямь всем существом своим еще жила в том мире, хотя уже года два, как приехала в Лодзь.

Меля ушла в другую комнату, минуту спустя она возвратилась одетая для выхода.

У ворот ждал с открытой дверцей изящный экипаж.

— Поедешь только до Нового Рынка, дальше уже не так грязно, и я пойду пешком.

Кони резко тронули с места.

— А ты, Меля, тоже меня удивляешь.

— Чем же?

— Вот именно тем, что ты такая — совсем не еврейка. Я наших женщин хорошо знаю, знаю им цену и ценю их, но я знаю, что, в отличие от тебя, они не принимают всерьез всякие эти книжные идеи. Ты же знаешь Аду Васеренг? Она тоже жила в Варшаве и вращалась в тех же кругах, что и ты, так же загоралась от всех этих слов, так же всем интересовалась, так же спорила со мной о равенстве, о свободе, о добродетели, об идеалах.

— Я с тобой обо всем этом не спорю, — возразила Меля.

— Это правда, но разреши мне закончить. Так вот, она была самая идеалистическая идеалистка, но, когда вышла замуж за своего Розенблатта, позабыла обо всех этих глупостях, идеализм был не ее призванием.

— Тебе это нравится?

— Да, нравится. В свое время она развлекалась поэзией — а почему бы не развлекаться, в польских домах это принято, это вносит некую модную нотку и не так скучно, как хождение по театрам да балам.

— Значит, ты убежден, что все это делается лишь для развлечения?

— Что касается полек и тебя, я этого не утверждаю — тут другая стать, но что до евреек — о, тут я знаю наверняка. Сама подумай, почему все это должно их волновать? Я еврей, Меля, я этого никогда и нигде не стыдился и не отрицал — что за смысл отрицать! И меня, как и всех наших, точно так же ничто не волнует, кроме собственных моих дел, — просто у меня этого нет в крови. Вот, к примеру, Боровецкий, он странный человек, мой товарищ по гимназии в Варшаве, мой товарищ по Риге, мой друг, мы живем вместе столько лет, и мне казалось, что я его знаю, что он наш человек. Коготки у него острые, он вполне лодзинский человек, еще больший делец, чем я, а вот порою выкинет что-нибудь этакое, чего я не понимаю, чего ни один из наших не выкинет; ведь он же «лодзерменш» — и тут же у него разные завиральные идеи, утопические мечты, ради которых он готов дать рубль, если у него их два, и ради которых я дал бы гривенник, да и то, коль уж нельзя было бы отвертеться, я…

— К чему ты клонишь? — опять перебила его Меля, трогая зонтиком кучера, чтобы тот остановился.

— А к тому, что в тебе как раз есть что-то такое, что есть у них, у поляков.

— Не называется ли это душой? — весело спросила Меля, соскакивая на тротуар.

— Это слишком серьезная тема.

— Пойдем по Средней, я хочу немного прогуляться.

— Ближе всего дойти до Видзевской, а оттуда до Цегельняной.

— Ты выбираешь путь покороче, чтобы поскорей отработать барщину?

— Ты же знаешь, Меля, я всегда сопровождаю тебя с огромным удовольствием.

— Не потому ли, что я так терпеливо слушаю?

— Пожалуй, но еще и потому, что ты очень хорошенькая с этой иронической улыбкой, да, очень хороша.

— Зато твой комплимент не так уж хорош, слишком он подан en gros