Земля обетованная - [41]

— Попроси сюда панну Мелю! — приказал он Францишеку.

Все притихли.

В комнату вошла Меля, приветствовала общество кивком и села разливать чай.

— От всего этого я еще больше расхвораюсь, у меня уже сердце болит, ни минуты покоя нет! — жаловалась Регина, утирая заплаканные глаза.

— Ты и так каждый год ездишь в Остенде, теперь по крайней мере будет ради чего.

— Ты, Гросман, не говори так, это мое дитя! — громко крикнул Грюншпан.

— А ты, Меля, со мной не поздоровалась, — шепнул Мориц, садясь рядом с младшей дочкой Грюншпана.

— Я поклонилась всем, разве ты не видел? — прошептала она в ответ, подвигая стакан Зыгмунту.

— А я хотел бы, чтобы ты со мной поздоровалась отдельно, — так же тихо продолжал Мориц, помешивая в стакане.

— Зачем это тебе? — И она подняла на него серо-голубые грустные глаза на хорошеньком личике с изумительно правильными чертами.

— Зачем? Просто я бы очень хотел, чтобы ты обратила на меня внимание, — мне так приятно смотреть на тебя и говорить с тобой, Меля.

Легкая улыбка тронула ее пухлые, очень красивые губки, напоминавшие цветом бледные сицилийские кораллы; однако Меля, ничего не ответив, налила чай в блюдце и подала его отцу, который стал пить из блюдца, не переставая ходить по комнате.

— Разве я сказал что-то смешное? — спросил Мориц, уловив эту улыбку.

— Да нет, просто я вспомнила то, что сегодня утром сказала мне пани Стефания, — будто вчера в театре ты ей говорил, что не умеешь флиртовать с еврейками, женщины этого сорта, мол, тебя не волнуют. Говорил ты это? — И она пристально на него посмотрела.

— Говорил. Но, во-первых, я с тобой не флиртую, а во-вторых, в тебе, право же, нет ровно ничего еврейского. Слово чести! — поспешно прибавил он, увидев опять на ее устах мимолетную улыбку.

— То есть ты хочешь сказать, что я в этом похожа на тебя. Благодарю за откровенность.

— Тебе это неприятно, Меля?

— Мне это совершенно безразлично. — Голос ее прозвучал так сурово, что Мориц с удивлением заглянул ей в глаза, но не нашел в них объяснения — глаза Мели были прикованы к блюдцу, в которое она опять наливала чай.

— Поговорим спокойно, всегда же можно как-то поладить, — опять начал Зыгмунт, расчесывая маленькой гребенкой красную, как медь, бородку.

— Да что тут говорить! Пусть отец сам скажет Альберту, что, если он будет вести дело таким образом, мы через год можем обанкротиться по-настоящему. Меня он не желает слушать, у него, видите ли, своя философия, нет, пусть отец ему скажет, что он хотя и доктор философии и химии, а дурак, потому что швыряется деньгами.

— А может, отец лучше бы сказал ей, чтобы она не вмешивалась в дела, потому что ничего в них не смыслит, и чтобы не изводила меня своими криками, а то в конце концов это может мне надоесть.

— И это мне за мою доброту, за мое доброе сердце! Такие слова!

— Помолчи, Регина!

— Не буду молчать, ведь речь идет о деньгах, о моих деньгах! Я его извожу, я могу ему надоесть, подумаешь, граф лодзинский! — со злостью восклицала Регина.

— Пусть договорится на пятьдесят процентов, — деловито посоветовал Ландау.

— Зачем договариваться? Ничего не надо платить! Мы же за свои деньги не получим от Фрумкина ни гроша!

— Ты не понимаешь, Регина. Гросман, дайте взглянуть на ваш актив и пассив, — сказал Зыгмунт, расстегивая мундир.

— Дать самое большее двадцать пять процентов, — сказал, дуя на блюдечко, Грюншпан-старший.

— Самое лучшее, — вполголоса проговорил Фишбин, раскуривая сигару.

Ему никто не ответил, все поспешно склонились над столом, над листами бумаги, испещренными цифрами, которые торопливо складывал Зыгмунт.

— Он должен пятьдесят тысяч рублей! — вскричал наконец студент.

— А сколько у него есть? — полюбопытствовал Мориц, вставая из-за стола, так как Меля вышла из комнаты.

— Это выяснится потом, в зависимости от того, на сколько процентов он договорится.

— Да, дело стоящее.

— Деньги все равно что в кармане.

— Можешь не огорчаться, Регина.

— Так вы хотите, чтобы я объявил банкротство? Я не намерен обманывать людей! — решительно произнес Гросман, поднимаясь со стула.

— Ты должен договориться, не то я заберу из дела свое приданое и возьму развод. Зачем мне жить с таким графом, зачем мне мучиться?

— Тихо, Регина. Гросман договорится на двадцать пять процентов. Ты успокойся, здесь я хозяин, я сам поведу это дело, — утешал ее отец.

— Да, Альберт наш до лысины дожил… Как это говорится, Мориц? — спросил Фишбин.

— А ума не нажил, — быстро и с раздражением бросил Мориц — ему хотелось поскорее пойти к Меле.

— Хочешь забрать приданое — забирай, хочешь развод — даю его, хочешь те деньги, что у меня еще остались, — возьми! Мне уже осточертела жизнь в этом гнусном вертепе. Я с тобой, Регина, никогда не смогу поладить! Не было детей — она покоя мне не давала, что ей стыдно показаться на улице, теперь их у нее четверо — опять недовольна.

— Замолчи, Альберт!

— Ша, ша! Это ваше семейное дело! — прикрикнул на них Грюншпан-старший, ставя блюдце на стол.

— Она вечно чем-то недовольна, вечно со мной ссорится.

— Да как я могу не ссориться, когда он заставляет меня ездить на дохлых клячах, над которыми все смеются!

— Хороши и такие, люди побогаче тебя пешком ходят.