Земля обетованная... - [82]

Хаим продолжал убеждать, будто все это только очередное недоразумение, из-за которого ни в коем случае не следует волноваться, и для большей убедительности смачно сплюнул. Дескать, все сущая чепуха! А главное — это то, что он любит ее больше всего на свете, и поэтому ничто им вдвоем не страшно! Он нежно обнял дрожавшую от волнения Ойю и осторожно, словно прикасался к цветку, с которого могли осыпаться лепестки, поцеловал ее. В это мгновение в дверь кто-то грубо постучал и, не дожидаясь ответа, распахнул ее настежь. Хаим и Ойя оглянулись: на пороге стоял высокий сухопарый старик в длинном черном кафтане, с седой бородой и маслянистыми, пожелтевшими не то от никотина, не то от чего-то другого длинными пейсами, свисавшими из-под обеих сторон его широкополой затасканной черной шляпы.

Не спрашивая разрешения, будто у себя дома, старик направился к табуретке, мимоходом покосился на застывших от изумления Хаима и Ойю, достал из-под кафтана помятый клочок бумаги и, неторопливо постелив его поверх табурета, осторожно сел. Все еще не произнося ни слова, он неприязненно оглядел помещение, покосился на камни, заменявшие ножки под матрацем, почесал шею под бородой. Весь вид пришельца говорил о его глубоком неудовольствии.

— Откуда молодой человек изволил прибыть и давно ли находится на земле праотцов? — невыразительным голосом, будто продолжая прерванный разговор, начал старик, не упомянув при этом, кто он и зачем пришел.

Едва Хаим успел ответить на этот вопрос, как тут же посыпались другие: где молодой человек выучил иврит и знает ли он идиш? Имена его отца и матери? Кто из них жив? Есть ли у него братья и сестры? Имеются ли родные в эрец-Исраэль? Был ли кто-нибудь в его роду нееврейского происхождения и насколько сами родители правоверные люди?..

Хаим старался отвечать спокойно, но наряду с тревожным чувством в нем росло возмущение против бесцеремонности, с какой вел себя этот незнакомец. Поэтому Хаим стал отвечать односложно и все более и более резко.

Старик уловил эту перемену и теперь уже тоном далеко не безразличным потребовал отвечать на его вопросы обстоятельно: ведь он пришел сюда не ради забавы, а прислан раввинатом, где является младшим дайяном[96], будучи к тому же потомственным хасидом.

Хаим понял: тревога его не была напрасной. Он знал, что персона младшего дайяна — личность весьма значительная в иерархии богослужителей. В компетенцию дайяна входило неустанно и строго блюсти чистоту веры праотцов, постоянно заботиться о строжайшем соблюдении иудеями предписаний торы и древних традиций. Еще в талмудтойре, где Хаим учился до поступления в гимназию, помнилось ему, как учитель иудаизма сказал однажды, что «глупый хасид, так же, как и хитрый нечестивец, губит мир… Увидев, как тонет купающаяся женщина, хасид воздержится от оказания ей помощи только из-за того, чтобы избавиться от греховного созерцания ее голого тела…»

— А что за ныкейва[97] тут стоит? — кивнув в сторону дрожавшей от страха Ойи, брезгливо спросил дайян. — Откуда она?

Наглость старика обескуражила Хаима. Он не успел собраться с мыслями, чтобы оборвать дайяна, а тот, обдав Ойю презрительным взглядом, вновь спросил:

— И неужели холуц живет с ней, как муж с женой?

— Да, конечно…

На Хаима обрушился поток брани: старик упрекал его в величайшем грехе состоять в браке с женщиной иной веры. И хотя дайян видел, насколько он противен Хаиму, раздражает его, все же, пренебрегая этим, продолжал дотошно выспрашивать подробности интимных сторон супружеской жизни. Не стесняясь, он настойчиво выведывал всю подноготную жизни не только самого Хаима, но и его родителей. Ему непременно надо было знать, ежедневно ли посещает отец Хаима синагогу или лишь по субботам, ходит ли на утреннюю молитву или только заглядывает по вечерам на Маарив[98]. Так же дотошно выяснял он, была ли мать Хаима «адука»[99], ходила ли со стриженной наголо головой и носила ли парик, как предписано традиционным обрядом для подлинно набожных женщин, или оставалась при своих волосах, соблюдались ли в доме традиции и обряды; курил ли отец по субботам и готовила ли пищу мать в этот день; не замечал ли Хаим случаев, когда его отец общался с другими женщинами и, в частности, с женщинами иной национальности?

Получив и на все эти вопросы более или менее исчерпывающие ответы, служитель раввината поинтересовался: был ли Хаим подвергнут при рождении обрезанию, обряду, служащему символом «союза между Богом и Израилем»?

Как ни тревожно было на душе у Хаима, этот вопрос старика заставил его сдержанно улыбнуться.

— Лично я не помню, конечно, это событие в своей жизни, — с грустным юмором ответил Хаим, — но догадываюсь, что не был обойден… Я же вам сказал, что мои родители были нормальными евреями!

Младший помощник старшего раввина был недоволен ответом. Скептически прищурив глаз, он после короткой паузы со злобным ехидством спросил:

— И ваш отец никогда разве не говорил об этом? Удивительно! Родному сыну не рассказать о том, что этой ритуальной операцией на восьмой день жизни новорожденного ребенка мужского пола гордится вся нация на протяжении многих столетий? Как же так можно?! Да знаете ли вы, что даже короли английские переняли у нас этот обрядовый обычай! И что когда не кто-нибудь, а самолично римский папа в гневе предложил эфиопскому негусу отказаться от обрезания мужчин в своей стране, император ответил ему, что «ни одна абиссинская женщина не согласится выйти замуж за необрезанного…» А наш холуц ничего этого не знает и что ужасно — так пренебрежительно говорит обо всем этом!..