Земля несбывшихся надежд - [74]

— Я не могу есть то же, что и она! Оно прокисло. Совсем прокисло. Она хочет умереть. Ама, она просто хочет умереть! Помогите ей, кто-нибудь, пожалуйста, пожалуйста!

Я испуганно наблюдала за Лакшмнаном, а он рухнул на пол к моим ногам, продолжая выть тонким голосом, свернувшись клубочком. До сих поря до конца не понимала, что мои двойняшки действительно имеют какую-то внутреннюю связь, что даже никакие слова им не были нужны. Что они чувствовали? Какие звуки, какие запахи, какие мысли, какие эмоции, какую боль, какую радость? Сын продолжал выть у моих ног…

С тех пор Лакшмнан очень изменился — он как будто поменял детскую курточку на взрослый мужской плащ. И с такой готовностью, что я перестала воспринимать его как ребенка. Теперь мой старший сын вставал еще до того, как солнце появлялось над горизонтом, чтобы разнести накрытые ведра со свежим молоком по кофейным магазинам в городе, и возвращался с пачкой «банановых» банкнот. Он выгонял пастись коров на поля, косил длинную траву для вечерней кормежки, перегонял их к маленькой речушке купаться и чистил загоны два раза в неделю.

Он охотился на дичь для всей семьи и стирал одежду, которую я замачивала на ночь до этого в золе и воде, слитой от вареного риса, когда уже не оставалось мыла. Он делал всю мужскую работу, но ведь по сути он был еще только мальчиком. Я не могла видеть его в таком состоянии. Я села на корточки около него.

— В этом нет твоей вины, — сказала я, гладя его волосы, не зная, что в его голове тысячи голосов шептали: «Это сделал ты, Лакшмнан. Ты сделал это — позволил японским собакам забрать ее». Я попыталась обнять его, но он даже не видел, что я сижу на корточках рядом с ним и слезы бегут по моим щекам.

Он не чувствовал мою руку. Лакшмнан поднял сцепленные руки к щекам и закричал, но все равно голоса в его голове не исчезли. «Лакшмнан, ты сделал это! Лакшмнан, ты…» Его лицо превратилось в маску отчаяния.

Я чувствовала непонимающие взгляды других детей, стоящих в дверях, защищенных и чистых в своей печали и непонимании, но Лакшмнан был оглушен сознанием собственной ужасной вины. Он любил ее больше всех и теперь сам был ответственен за ее позор. Если бы только он не был настолько неуклюж. Если бы только он сразу вылез, как только упал! Если бы только…

Кто теперь на ней женится? Никто. Она была безвозвратно опозорена. Испорченный товар. А если она забеременеет? Тогда о нашей гордости и радости все будут шептаться и презирать ее. Цветок, за которым мы так тщательно ухаживали, уничтожен. Глаза, которые я промывала чайной настойкой, чтобы придать им истинную прозрачность, теперь всегда будут излучать только боль и страдание. Неужели для этого она провела три последних года как пленница в собственном доме? Измученный разум Лакшмнана зациклился на том моменте паники и выбора. На ошибке, которую, он знал это, совершил именно он…

— Они вернут ее, — нежно сказала я сыну и так близко приблизилась к его лицу, что почувствовала его кислое дыхание. — Она не умерла. Они вернут ее.

Внезапно он замер. Его сцепленные руки отодвинулись от лица, и он первый раз посмотрел мне в глаза. То, что я увидела в его блестящих глазах, я часто вспоминаю и сейчас. Я видела почерневшую, выветренную и пустынную землю. Мохини ушла и взяла с собой фруктовые деревья, цветы, птиц, бабочек, радугу, реки… Без нее ветер выл над пнями. Когда японцы увезли ее, они также забрали и часть его, Лакшмнана. Лучшую часть. Намного лучшую часть. Он стал чужим в моем доме, незнакомцем, в чьих пустых глазах скрывалось что-то жестокое и взрослое. Я видела в его глазах то, что он видел в моих: злую змею чудовищной силы. Это побуждало не совершать необдуманные поступки. Когда вы узнаете, что я еще сделала, вы будете хуже думать обо мне, но я была не в силах сопротивляться воле этой змеи.

В течение следующих трех дней мой муж сидел, как прикованный, рядом с радио, надеясь услышать новости. Он немного передвинул стул так, чтобы можно было видеть дорогу через окно в гостиной. И в течение этих трех дней я ничего не ела. Я смотрела на тарелку жареной тапиоки кремового цвета в недоумении. Лакшмнан проснулся еще раньше, чем обычно, быстро выполнил все свои хозяйственные обязанности и затем сел снаружи на ступеньках, не отводя глаз от дороги. Его широкие плечи были напряжены от ожидания. Он ни с кем не говорил, и никто не смел заговорить с ним. Дети смотрели на меня большими испуганными глазами, но я предпочла казаться занятой. И только когда пришла ночь, я смогла закрыть дверь кухни и лечь на свою скамью, беспомощно глядя в чернильное малайское небо. Я не могла думать о судьбе своей дочери. Я отказывалась думать о потемневших от солнца жилистых руках, сжимавших металлическое оружие, о тех ненасытных ртах и жадных языках. И их зловонии. О Боже, как сильно я старалась не думать о том мужчине, который помочился на Муи Цай. Я легла, вместо того чтобы слушать ночные звуки, сверчков, гудящих москитов, крики диких животных, шорох листьев на ветру. Вместо того, чтобы ждать мою Мохини.

На третий день около полудня японцы привезли А Мои. Она была вся в синяках, кровоподтеках и едва могла идти, но она была жива. Я знаю, потому что стояла в тени в метре от окна и видела, как обезумевшая от горя мать выбежала из дома, вопя при виде хрупкой фигурки своей дочери, повисшей на руках двух солдат. Они опустили девочку у ног ее матери и уехали. Семья отнесла ее в дом. Я была в ужасе. Где же Мохини? Почему они не вернули ее? Нужно было выбежать и спросить.