Земля несбывшихся надежд - [142]
В мечети ниже нашего дома мулла читает в громкоговоритель свои молитвы Аллаху. Его низкий голос резонирует в сумерках и отзывается эхом.
— Аллах-о-Акбар, Аллах-о-Акбар.
Мне всегда нравились их молитвы. Ребенком я всегда слушала призыв муллы, такой реальный, что я могла забраться внутрь него, будто это было волшебное сооружение в воздухе. Я могла выглянуть из его окон и подняться по ступенькам из этих магических звуков, пока не доберусь до верхней комнаты, где… Нет, эти дни уже в прошлом. Я кладу фотографию обратно. Я слышу, как Аму поет для Ниши. Она чудный ребенок.
Я пошла навестить дядю Севенеса. Я спросила у него имя хорошего бомоха — человека, который сможет помочь мне, чтобы наложить проклятье. Фотография подсказывает мне, что эта девушка опасна. Любящая женщина всегда будет желать большего. Проститутка хочет лишь того, что лежит у мужчины в кошельке. Влюбленная женщина хочет знать, что у мужчины в сердце. Висит ли ее портрет у него на стене.
Тем утром шел сильный дождь.
Этот звук и сейчас у меня в голове. Кап. Кап. Кап. Как стук детского кулачка в стекло окна. Ах, как я устал. Мне скоро будет пятьдесят, а чувствую я себя на все сто. Меня мучат боли в руке, которые поднимаются к плечу, а когда я лежу без сна в постели, слушая дыхание жены рядом со мной, мое сердце пропускает несколько ударов. Оно тоже устало. Оно просто хочет остановиться.
Я мечтаю о ней. Она приносит мне корзину с цветами и фруктами. Она сияет, и ей только четырнадцать. Как я завидую ей! «Возьми меня с собой, Мохини», — молю я, но она лишь прикладывает свою прохладную руку к моим губам и просит набраться терпения. «Сколько еще лет мне искупать свою вину?» — спрашиваю я, но она качает головой и говорит, что не знает этого.
— Это был несчастный случай, — говорили все, пытаясь освободить себя от ответственности, защищенные своим коконом безвинной скорби. Но не я. Потому что это я был причиной того несчастного случая. Это была моя ошибка. Это я был тем идиотом, поскользнувшимся и упавшим в яму, которая должна была защитить ее.
Ибо каждый человек убивает того, кого любит. Однако не каждый человек умирает.
Да, он не умирает, но как он живет! О Господи, как он живет!
Много лет назад я прочитал об одном великом арабском путешественнике, Ибн Баттутте, который жил в четырнадцатом веке. Он писал о том, что во время приема у султана Мул-Джава он видел, как один мужчина, в руках у которого был нож, походивший на переплетный инструмент, произносил длинную речь на незнакомом языке. Затем мужчина схватил нож обеими руками и с такой силой перерезал себе горло, что его голова упала на землю. А султан рассмеялся, заявив: «Они наши рабы. Они делают это легко во имя любви к нам».
Вот что я сделал. Я лишил себя жизни во имя любви к своей сестре.
Я думал, что никогда больше не буду говорить о ней, и, тем не менее, сейчас, после стольких лет молчания, я чувствую, что должен это сделать. Девять месяцев мы были вместе где-то глубоко внутри моей мамы, выглядывая друг из-за друга, все у нас было на двоих: все жизненные ресурсы, пространство, жидкость и смех. Да, смех. Моя сестра заставляла мое сердце смеяться. Она делала весь мир ярким и ослепительно блестящим, не говоря ни слова. Мы редко разговаривали с Мохини. Зачем кто-то станет разговаривать со своей рукой, ногой или головой? Настолько она была частью меня. Когда ее забрали эти японские ублюдки, из меня как будто вынули жизненно необходимую деталь. Я закрывал глаза и видел ее лицо, и это желание увидеть ее становилось невыносимым. Оно заставляло меня вопить, кричать и разрушать. Я не вопил, не кричал. Я просто разрушал.
Сначала я просто набрасывался и ломал самых близких мне людей, дыша огнем и превращая в пепел все на своем пути. Я получал нечеловеческое удовольствие от разжигания вражды, вида нарастающего страха в глазах моих братьев и сестер, но этого мне было мало. Даже раздавить каблуком сердце мамы, исполненное любви ко мне, было для меня недостаточно. Я должен был уничтожить себя. Как мог я быть успешным, богатым, счастливым после того, как убил свою сестру? Иногда я сижу и думаю, какой бог наказал меня той пресловутой головной болью во время выпускных экзаменов. Могли это быть сам господин Лакшмнан в своей первой попытке саботировать свою же жизнь? Может ли быть, что тот переплетный нож уже совершил свое страшное дело?
Я знаю, что Димпл была удивлена, когда я сказал ей, что хочу быть частью ее «вереницы грез». Ведь тысячу раз до этого я отказывался.
— А почему именно сейчас ты принял это решение, папа? — спросила, недоумевая, дочь.
Сейчас потому, что пламя злости, горевшее внутри меня, угасает, а оранжевые угли становятся серыми. Сейчас, потому что Ниша должна знать мою позицию, а у меня есть своя позиция, и сейчас потому, что настало время признать и посмотреть в лицо чудовищным ошибкам.
Иногда моя голова смотрит вверх на мое тело, пораженная теми глупыми, невероятными поступками, которые оно совершило. Однако остановиться я не мог. Можно было разрушить многое, но я легко калечил себя во имя любви к сестре.
