И тогда кто-то мягко, даже нежно — шлеп-шлеп — подтолкнул ее в спину…
И ей не за что было удержаться! И она упала в белый, раскаленный бесцветным холодом день, в страшный смертельный холод. Она даже застонала во сне, в отчаянии пытаясь вырваться из этого холода, и не смогла вырваться, потому что до этого убила в себе что-то огромное, как сама жизнь, как утреннее солнце в сказочных кустах с волшебными ягодами. И холод сковал ее намертво. Сковал навсегда. Навеки. Словно она вросла в холодный черный айсберг у совсем далеких и совсем чужих берегов…
Не стой на крыльце! Голова дубовая!
* * *
Окрик этот, разбудивший ее и пришедший к ней из самой глубины ее детства, раздался совсем рядом, хотя бабушки Дуси в комнате не было.
В доме было светло. Наташино одеяло валялось на полу, а из кухни, из-за приоткрывшейся двери, плыл в комнату холод. Кукла в полосатом платье, которую Наташа крепко сжимала в руках, смотрела широко раскрытыми глазами в потолок, и Наташа, подняв с пола одеяло, с жалостью укрыла ее.
С Райки тоже сползло одеяло, она спала, скорчившись, подобрав под тонкую рубашку ноги. Но наверно, никто никогда не звал ее во сне с холодного ветра, и она не проснулась. Наташа встала, укрыла и ее потеплее, и она сонно пробормотала:
— И на меня очередь займи…
Дремучая Райка! Князьевская… Омелинская! Запущенная, как тот огород за посадками у железной дороги. А Наташа не ходила туда, не полола травы…
Утренняя тишина уже вошла в дом. Лязгало железо в мастерских, вдалеке шумел трактор, шум вагонных колес доносился от станции. И, прислушавшись к этой родной, знакомой с детства тишине, она удивилась — могучий шелест леса за стенами дома впервые не нарушал этой тишины. Наоборот, он вплетался в нее, был ее частью, без него тишина показалась бы мертвой, не утренней вовсе, а ночной.
Но было утро.
И не было еще крика сумрачных птиц над головой и Нюркиной песни на закате…
