1. «Я ПО СЕЛАМ, Я ПО СЕЛАМ ШЕЛ ВЕСЕЛЫМ…»
Утренний иней
Ширяева Г. Д.
Первый раз в жизни она ехала в телеге. Верхом на лошади ей однажды приходилось скакать и не было страшно, только удивилась, что, оказывается, это так высоко — сидеть в седле. Она до сих пор с удовольствием вспоминала, как красиво проскакала тогда на глазах у незнакомых мальчишек из Поливановки, уступивших ей своего коня.
Теперь Ветка ехала в телеге, свесив босые ноги, и неторопливо крутящиеся тележные колеса то и дело швыряли в нее большие жирные комья грязи. Дождь прошел сильный, и грязь на дороге, по которой они ехали с этим незнакомым, молчаливым и симпатичным старичком-возницей, подобравшим ее полчаса назад, промокшую и грязную, была почти непролазной. Теперь эта дорожная грязь и эта проселочная, размытая ливнем дорога уплывали через реденький лес, через бревенчатые, раскатисто рокотавшие под тележными колесами мостики туда, назад, к пионерскому лагерю «Зорька», из которого Ветка час назад сбежала.
Это был ее пятый в жизни побег из пионерского лагеря. В семейном архиве хранились для Веткиных потомков ее послания, извещающие родителей о побеге, послания, над которыми хранительница архива старшая сестра Ирина до сих пор потешалась.
«Мама и папа! — сообщала Ветка четыре года назад из «Лесного». — Я здесь чуть не надорвала горло, потому что в тихий час все кричат, и я кричу… А один мальчишка завернулся в простыню, взял швабру и бегает. Воспитательница входит в палату, а он бегает. Не тихий час, а громкий час, возьму и удеру без вас!»
«Дорогие родители! — писала она на следующий год из Зеленого Гая. — Скорее заберите меня отсюда, а то сама удеру! Позавчера у нас была массовка, носились все как бешеные, я тоже… Зеленый Гай — кошмарный край, ложись в кровать и помирай!» Самое короткое письмо было из «Зеркального»: «Мне хотят вырвать зуб»! Зуб ей тогда вырвали прежде, чем она успела удрать.
Нынешний побег был самым неожиданным в ее жизни, для нее самой неожиданным. Убегать на этот раз она не собиралась, хотя уже на третий день пребывания в лагере послала домой свое очередное предупреждение о побеге. Послала она его так, на всякий случай — чтобы не изменять своим принципам, — прекрасно зная, что ни до Ирины, ни до родителей оно не дойдет. Мать с отцом уехали на юг, а Ирина — в стройотряд. И уж никак не предполагала она, посылая свое предупреждение, что побег этот свершится. Во-первых, это было, возможно, ее последнее пионерское лето. Во-вторых, раньше бегать было недалеко, теперь же совсем другое дело! В-третьих, не так давно для нее открылось одно серьезное и печальное семейное обстоятельство, не позволявшее ей так легкомысленно, как в былые времена, огорчать родителей. Ну, а в-четвертых, и это было самым главным на сегодняшний день, попасть в свою пустую квартиру она все равно не могла, потому что ключа у нее не было.
Но побег свершился, и теперь Ветка ехала в городок Каменск, что находился то ли в пятнадцати, то ли в двадцати километрах от «Зорьки». Там, в Каменске, жила подруга матери тетя Валя, учительница Каменской школы. Ветка ехала к ней, на Астраханскую улицу в дом номер семьдесят пять, хотя ехать ей туда и не очень-то хотелось, потому что тетю Валю она недолюбливала. И уж никак не ожидала она, что добираться в Каменск придется так долго и так трудно, еще труднее, наверно, чем домой, в областной город, куда можно было доехать на каком-нибудь более цивилизованном транспорте, нежели допотопная телега со скрипучими колесами. Да еще эта проселочная дорога, да еще лес и ненадежные бревенчатые мосты через подозрительные речки неизвестной глубины. Да еще ливень…
Но все равно, несмотря ни на что, было очень интересно ехать в телеге навстречу какому-то совсем незнакомому Каменску, болтать босыми грязными ногами и напевать про себя веселую, давнишнюю, слышанную в далеком солнечном младенчестве песню:
Я по селам, я по селам шел веселым.
Многих, многих я встречал в своих скитаньях…
Кого именно ей удалось встретить в своих скитаньях, Ветка не знала, потому что помнила всего две строчки из этой песни.
Сначала она шагала в Каменск пешком и прошагала почти час под дождем, пока ее не подобрал этот молчаливый дед с телегой, явно смахивающий на мистера Баркиса из «Дэвида Копперфильда», с которым Ветка имела честь познакомиться совсем недавно в лагерной библиотеке, — такой же неразговорчивый и в старой фетровой шляпе.
И вот теперь она едет в телеге мистера Баркиса, сидя задом наперед, и на босые ноги ее шлепаются большие жирные комки грязи — хорошо и даже необыкновенно!
Еще только сегодня утром эти такие красивые, стройные Веткины ноги были обуты в розовые атласные балетки, и она легко порхала по дощатой лагерной сцене в пышной «пачке» из накрахмаленной марли, с целлофановыми крыльями за спиной. А за ней, неуклюже размахивая громадным бутафорским сачком, сделанным все из той же марли, ходил Вовка Потанин и делал вид, что пытается ее изловить, — и всем было ясно, что не изловит, уж очень неуклюже и неохотно он этим сачком размахивал. Она же порхала по сцене и пела нежным голосом: «Ах, не долог мой век, он не долее дня! Будь же добр, человек, и не трогай меня…» Никогда еще она так не старалась, никогда, еще так красиво не становилась на цыпочки.
![Морковка Семнадцатая [с иллюстрациями]](/storage/book-covers/b5/b587cac644fc6b2e00e8ceafff2aa9c1b050297f.jpg)